ГЛАВА XX
СТАТЬЯ КОЛЕСНИКА
На следующий день, в понедельник 20 марта 2006 года, в газете «Коммерческий вестник» вышла статья под названием «Слободана Милосовича в гробу не видали». Колесник выполнил просьбу Филатова лишь частично – его имя упоминалось только один раз.
С первых же строк в статье высказывались сомнения по поводу личности покойного: «В субботу Сербия простилась со Слободаном Милосовичем. Спецкор Андрей Колесник весь день переживал по поводу того, кто же на самом деле лежит в гробу, который закопали в землю в доме номер 41 по улице Неманьина города Пожаровица».
Далее в своей ироничной манере, с нередкими передергиваниями Колесник описал похороны.
«Рано утром, проснувшись в гостинице „Интерконтиненталь“ и выглянув в окно в надежде увидеть хорошую погоду (она мне сегодня бы пригодилась), я увидел тучи и толпу человек в пятьсот, идущих от автобусов по направлению к центру города. В руках они несли плакаты и красные знамена, так что было понятно, что люди идут проводить Слободана в его последний путь (они, может, не понимали, что это и для них если не последний, то предпоследний путь уж точно, ибо со смертью господина их дело, которое давно перестало побеждать, теперь окончательно проиграно).
До начала прощания было еще часа три, и я подумал, что организаторы похорон уже оставляют о себе благоприятное впечатление: они демонстрировали хорошую форму задолго до старта мероприятия. Приехав на площадь перед зданием союзной Скупщины (парламента Сербии и Черногории), я убедился, что не ошибся. За час до начала церемонии прощания она уже была чуть не наполовину заполнена. Здесь было уже не меньше тридцати тысяч человек. Просторная сцена была разделена на три части. На центральной ножом подрезали под размер подмосток розовый ковролин и застилали красным бархатом небольшой столик на раскладных металлических ножках, который я рискнул бы назвать журнальным. Кусок бархата был огромным, и, как им ни застилали столик, все равно было ощущение, что на трибуне лежит груда бархата, а под ней есть какой‑нибудь приятный для горожан сюрприз.
Я не сразу понял, что столик застилают бархатом потому, что на нем будет стоять гроб с телом Слободана Милосовича. А когда я это понял, то, конечно, испугался за тело, так как слишком хорошо представил себе, как раскладные ножки подломятся под тяжестью величия отлетающей от него души экс‑президента Югославии – а может, от дуновения ветра или от предсказуемой дрожи в ногах у членов почетного караула.
Но организаторы все‑таки наконец догадались сложить ткань вчетверо и укутали столик, подоткнув бархат под ножки. Я даже удивился, как нарядно в итоге получилось.
Толпа на площади стремительно росла. За четверть часа до начала здесь было не меньше ста тысяч человек, а еще через полчаса – больше двухсот. Таким был украинский Майдан в его лучшие дни. Уже не было, насколько хватало глаз, ни сантиметра, казалось, земли и асфальта, не занятого людьми.
Толпу отгородили от сцены турникетами. В двухметровый зазор между ними пытались просочиться разнообразные люди. Так, появился безногий инвалид с внешностью растолстевшего и подобревшего Че Гевары. С ним были два мальчика и одна девочка, одетые в ладно скроенную по их фигуркам форму вохровцев.
На подмостках для прессы, справа от той части сцены, где должен был стоять гроб с телом, возник беспокойный человек в чистой белой майке поверх грязной куртки, с плакатом в руках. Он кричал, обращаясь к людям за ограждением, что Слобо жив, а они этого не понимают. Потом он заплакал и стал лихорадочно доедать кусок бигмака, который был у него, оказывается, все это время в руках.
Этого человека хотели снять со сцены, и тогда он, уже подкрепившись, опять раскричался. Потом спрыгнул на асфальт и орал уже оттуда. Он, впрочем, внес в результате сильнейшее оживление в молчавшую до сих пор толпу. Она начала скандировать: „Сло‑бо!“
Какие‑то парень и девушка подтащили тем временем к сцене значки с изображением господина Милосовича (эти значки накануне продавали по пятьдесят динаров за штуку) и с траурной каймой, отрезающей часть значка (как при игре в ножички), и стали бросать их в толпу. Началась давка, я услышал крики о помощи. Парень с девушкой, наверное, приняли их за мольбы о новых значках и стали еще активнее забрасывать толпу значками. Так что, когда вечером я услышал, что при проводах Слободана Милосовича два человека погибли в давке желающих проститься с ним, я не удивился.
Сквозь толпу к сцене время от времени продирались герои Сербии, известные и неизвестные. По явился бывший премьер Югославии Момир Булатович, которого благодарные горожане накануне зацеловали, я думал, до смерти. Но нет, он пришел целый и невредимый и снова прошел сквозь строй жадно целующих его женщин и мужчин.
Время от времени толпа начинала скандировать „Рус‑си‑я!“. Эти крики не смолкали несколько минут, когда появились депутаты Константин Затулин, Геннадий Зюганов и Сергей Бабурин. На родине их в лицо знают уже, по‑моему, не так хорошо.
Я вдруг увидел, что прямо к сцене уже подъезжает небольшой минивэн. На нем были крупно написаны адрес и телефон фирмы „Радович“. Горожане, очевидно, хорошо знали, что это за фирма, потому что засуетились. За минивэном шли еще несколько машин. Когда он поравнялся со мной, я заглянул внутрь и увидел, что он пустой. Гроб с телом, очевидно, был в микроавтобусе Mercedes, который шел четвертым. То есть первая машина была отвлекающим маневром. А еще говорили потом, что Слободану Милосовичу не оказывали почестей, подобающих государственному деятелю…
Гроб и в самом деле вытащили из Mercedes и втащили на сцену. Я просто замер, когда это делали, потому что мне показалось, что люди, которые несли гроб, совершенно не заботятся о его содержимом. Слободан Милосович, мне казалось, должен был не перевернуться в гробу, а просто встать в полный рост. Но никого не беспокоило, по‑моему, что он сейчас там делает.
Когда гроб установили на журнальный столик, вокруг него сразу выстроился почетный караул. Я думал, одновременно начнется митинг, но ничего подобного. Люди вокруг гроба сменялись, а к микрофонам никто не подходил. Я не сразу понял, что так и задумано. Это была растянувшаяся на час минута молчания.
Но люди на площади не могли молчать. Они волновались, кричали, вели себя очень нервно, и я думал, что они вот‑вот могут развернуться и уйти, не дожидаясь, что кто‑нибудь скажет им, наконец, хоть одно доброе слово. Нельзя же было их столько времени игнорировать. Но потом я вспомнил про утреннюю толпу под окнами моей гостиницы и понял, что они будут стоять столько, сколько потребуется организаторам, потому что идти им на самом деле некуда, кроме своих автобусов.
Потом к микрофону наконец подошел пожилой человек в национальной сербской одежде и громко произнес имя покойного. Так это делают ведущие на профессиональном боксерском ринге: невыносимо протяжно и торжествующе на последнем слоге:
– Слобода‑а‑а‑а‑н‑н Мило‑о‑о‑о‑с‑о‑о‑в‑и‑ч!
Логично было бы, если бы на этих словах появился герой торжества. Я бы уже не удивился. Я больше удивлялся, что гроб и вчера, и сегодня был закрыт. А депутат Александр Филатов, тоже стоявший сейчас на подмостках, отведенных для гостей, потом рассказал мне, что говорил с доктором Лио Бакерией и оказалось, что тот, приехав поучаствовать во вскрытии (в какой‑то момент стало казаться, что только ленивый не задействован в этой акции), на самом деле не имел дела с телом. Ему предъявили только документы, результаты вскрытия и анализов, на основании их он и сделал свои смелые выводы о том, что больного можно было спасти.
И как‑то подозрительно легкомысленно обращались с гробом, подумал я, когда выносили его из Mercedes. И этот стол на раскладных ножках… Короче говоря, в какой‑то момент мне стало казаться, что кто‑то тут с нами неискренен. Тем более что на глаза мне, как назло, попался плакат, на котором было написано: „Герои не умирают!“
Тут серб запел что‑то такое отчаянно печальное, отчего у меня мурашки побежали по коже. В толпе сразу многие заплакали. Потом дали слово члену оргкомитета „Свобода Милосовичу!“, который зачитал речь покойного от 2 октября 2000 года. 5 октября того года режим Милосовича, как известно, пал.
Чтение речи заняло минут сорок. Оратор делал это с большим выражением. Эту речь господину Милосовичу и в 2000 году не удалось произнести лично, она была зачитана по телевизору, и в ней были слова о том, что Югославия все равно победит, а враг будет разгромлен и что НАТО и США никогда не придут на сербскую землю с сочувствующим им режимом, а если и придут, то уйдут с позором, а если не уйдут, то тут уж Сербия не сможет избежать колонизации. И снова слезы наворачивались на глаза – от жалости к Слободану Милосовичу, который знал, что говорилось от его имени, и телеведущим, и оратором на митинге. Весь этот двухсоттысячный митинг, слушая выступающего, словно заглянул в будущее.
Михайло Маркович, академик, отрекомендованный как друг покойного, говорил, что ему не хватало эластичности. Я подумал, что про покойного, тем более про друга, все‑таки либо хорошо, либо никак – тем более в такой‑то день.
Следующий оратор, доктор Бранко Радич, продолжил эту странную линию. Он говорил о том, что исторические деятели редко отличаются личной добротой и покойный в этом смысле не был исключением.
– Заслуги таких людей в другом, – говорил док тор, и подбородок его дрожал.
Перечисление заслуг заняло, слава богу, гораздо больше времени, чем изложение предыдущей мысли.
Болгарин Велко Велканов сказал наконец‑то, чего все, по‑моему, давно ждали: что Слободан Милосович был убит в войне с империалистическим Голиафом, но одержал моральную победу и повторил тем самым подвиг Георгия Димитрова.
– Милосович умер! Да здравствует Милосович! – жизнерадостно закончил болгарин.
Генеральный секретарь Сербской радикальной партии Александр Вукич ограничился тем, что зачитал заявление томящегося в гаагском застенке Воислава Шешеля. Я удивился, что Александр Вукич ни слова не добавил от себя. Радикалы вели себя удивительно сдержанно. Они, очевидно, понимали, что выступают все‑таки на коммунистическом митинге, и держали себя в руках.
Этого никак нельзя было сказать о следующем выступающем, Константине Затулине. Он сразу заявил, что говорит здесь не только по велению собственного сердца (хотя это тоже, по всей видимости, не следовало сбрасывать со счетов), а по велению пославшей его партии „Единая Россия“, „которая представляет большинство в Государственной думе Российской Федерации“. От имени „Единой России“ он сказал, что в Гааге погиб великий сын Сербии.
– Вы знаете, мы хотели вылечить его в Москве, – поделился Константин Затулин с митингом, – и если бы он был им так уж нужен, он вернулся бы в Гаагу. Но они не дали нам такой возможности. Семья Слободана Милосовича в Москве, и если бы сегодня из‑за каких‑то постыдных политических игр здесь не нашлось бы места, где его похоронить, мы похоронили бы его в Москве.
Митинг слушал господина Затулина довольно осторожно. Этим людям, наверное, не очень нравилась мысль о том, что в их стране Слободану Милосовичу могло не найтись места. Речь Геннадия Зюганова понравилась им гораздо больше.
– Мы одолели фашизм, одолеем и сегодняшние напасти, которые обрушились на Сербию и Россию! Самый главный перекресток Европы – не Брюссель, запомните это! Нет, он в Белграде! Вы первые приняли удар новых глобалистов, и Слободан Милосович пал храброй смертью от их ударов! – уверенно говорил лидер российских коммунистов, и эта версия его смерти, мне казалось, на моих глазах становится канонической.
Сергей Бабурин был представлен как ратный друг Сербии, а выступал от имени и по поручению Союзного государства Белоруссии и России (как заместитель руководителя парламента этого сомнительного во всех отношениях государства), куда, как он припомнил, на правах третьей страны мечтала войти Югославия, ведомая господином Милосовичем.
– Воссоединения православных народов не произошло, – с горечью констатировал господин Бабурин, – и сегодня завершается великая эпоха Слободана Милосовича, последнего президента Югославии.
Под конец речи господин Бабурин заговорил, таким образом, необычайно здраво.
Митинг, продолжавшийся больше трех часов, завершился выступлением народной сербской актрисы Иваны Жигон, которая несколько раз признавалась в том, что ей душно (несмотря на то что одета она была, прямо скажем, довольно легкомысленно).
Гроб сгрузили обратно в „мерседес“ (когда это происходило, отчего‑то упали все три сербских флага, стоявшие на пустой уже сцене) и повезли в Пожаревац, на родину Слободана Милосовича. Люди стали расходиться с митинга, и несколько десятков забрели на площадь Республики, где в это время шел митинг противников господина Милосовича. Собственно, сам факт проведения митинга на площади Республики подтверждал идею митингующих у здания союзной Скупщины, что Слобо жив. Подтверждал, несмотря на то что у людей на площади Республики в руках были разноцветные воздушные шарики – в знак радости от того, что он мертв.
Между хозяевами митинга на площади Республики и его гостями тут же завязалась схватка. Она была короткой, но бурной. Двоих пострадавших отправили в больницу. Тех, от чьих рук они пострадали, – в полицию. Справедливости ради надо сказать, что в полицию поехали в основном сторонники Слободана Милосовича. Так господин Милосович выиграл первую войну в своей жизни. Да и эта победа была пирровой, ибо из полиции их не выпустили и на следующий день.
Я тоже поехал в Пожаревац. Я хотел проводить господина Милосовича до самого его дома. Мне хотелось попытаться все‑таки, так сказать, заглянуть ему в глаза. Я думал, что, может быть, хотя бы в Пожареваце крышку гроба, покрытую для надежности знаменем, наконец приоткроют и можно будет убедиться в том, что он на месте.
Дорога была свободна. До самого Пожареваца машин было крайне мало. На обочинах дороги стояли люди, ждущие кортежа. Их было не очень много, они встречались через три–пять километров, но они встречались. Они ждали и не знали, что „мерседес“ и еще несколько машин, которые проехали мимо них, – это и есть траурный кортеж. Они думали, наверное, что главная машина еще вот‑вот проедет, что в микроавтобусе, может, венки везут, и хмуро и сочувственно махали на всякий случай каждой проезжающей мимо машине, в том числе и нашему такси.
Уже в Пожареваце я понял, что не все, кто собирался, доехали до дома Милосовича. Небольшой старенький памятничек у дороги был завален цветами и несколькими венками. Я увидел надпись на памятнике: „Александр Галич“. Сюда сложили то, что везли Слободану Милосовичу те, кто раздумал идти с ним до конца.
Я вдруг увидел, как возвращается его белградский Mercedes. Он шел порожним. Значит, гроб уже перегрузили. Я вышел из машины и побежал вперед. Через несколько минут я догнал процессию. Гроб покоился уже в другой машине – той же, правда, марки, но с пожаревацкими номерами. Я увидел в процессии многих из тех, кто был на митинге в Белграде. Трое детей в обмундировании с белыми то ли от холода, то ли от недетских переживаний лицами. Здесь же был их Че Гевара. Здесь же шли Геннадий Зюганов и Сергей Бабурин, от вида которых я за эти два дня устал больше, чем от Слободана Милосовича (тем более что последнего увидеть пока так и не удалось).
Чем ближе к центру города, тем больше людей становилось на его довольно тесных улицах. Здесь были десятки тысяч сербов. И здесь была давка. При мне из толпы вынесли двух женщин, потерявших сознание. Врач, который шел рядом с одной из них, был бледен больше, чем она, и так качал головой, что я понял: он ни за что не ручается.
В центре города процессия остановилась еще на один митинг. Гроб возили и носили по разным странам и городам уже несколько дней с остановками на митинги и прощания, и я думал, что хотя бы в родном Пожареваце Слободану Милосовичу удастся избежать этой участи. (Если он, конечно, был в этом гробу. Я ведь до сих пор, как и любой здравомыслящий человек на моем месте, не мог ничего с уверенностью сказать по этому поводу и поэтому вынужден каждый раз оговариваться.)
На митинге выступили почти все те же, кто выступал в Белграде. Исключением был российский генерал в отставке Леонид Ивашов, который читал свою речь на странной смеси сербского с украинским. Но и это не помешало мне понять, что Слободана Милосовича сгноили в натовских казематах новые фашисты. Новости для информагентств в выступлении Леонида Ивашова не было до тех пор, пока он не достал из кармана небольшую мягкую игрушку в виде сердечка с очень длинными руками и не сказал, что на ней ему в свое время расписался Слободан Милосович, „поэтому сердечко отправится в могилу вместе с гробом Слобо“ (а не с ним самим, не мог не обратить я внимание).
Между тем я вздрогнул, когда увидел сердечко. Оно было слишком хорошо мне знакомо. Моим маленьким детям точно такое слишком часто дарили полузнакомые и совсем незнакомые люди. Я его и сам несколько раз дарил своим детям. Дело в том, что сердечко отрывали с руками и до сих пор, кажется, отрывают в магазинах IKEA, где оно лежит тоннами в отделе детских игрушек. Зачем на нем расписался Слободан Милосович? История с мягкой игрушкой была, мягко говоря, странной.
Еще через час гроб понесли дальше. Улицы все сужались, и в какой‑то момент я довольно быстро пошел в людском коридоре впереди него, чтобы он не наступал мне на пятки: люди, которые несли гроб, торопились, очевидно, успеть до наступления темноты и уже никак не успевали. Несколько раз меня пытались остановить разные люди, но я старался не разговаривать с ними. Так я дошел почти что до входа в дом. Я стоял за турникетами в пятидесяти метрах от входа в дом. По другую сторону турникетов были десятки теле– и фотокамер. Люди, судя по их виду, томились здесь с утра, а то и с вечера. Я понял, что зашел очень далеко. Через четверть часа машина с гробом поравнялась со мной. За ней шли уже всего человек десять, всех остальных отсекли раньше. Видимо, это были только родственники Милосовича. Из посторонних рядом со мной шли еще только все те же три подростка и сопровождающий их инвалид, быстро передвигающийся в своем кресле.
Мы подошли ко входу в дом 41 по улице Неманьина. Здесь гроб вытащили из машины и внесли в открытые ворота. Детей с инвалидом и еще несколько человек, стоявших у входа (в основном это были какие‑то люди в военной форме), пустили внутрь, а меня наконец остановили, не объясняя причин. Я видел, как в дом вошли некоторые ораторы митинга в Белграде (но некоторых так и не пустили). Все эти люди подошли ко входу, похоже, через двор соседского дома.
Через четверть часа ко мне подошли и спросили, откуда я. Я честно ответил:
– Руссия.
Мне знаком показали, что я могу зайти.
Было уже совсем темно. Но во дворе горел довольно яркий свет прожекторов. Вокруг могилы стояли человек сорок. Гроб как раз опускали. Я видел, как медленно и печально он опускается в забетонированную яму. Потом, ночью, в гостинице, когда я смотрел телекартинку, мне самому казалось, что включился такой‑то величественный электронный механизм по опусканию гроба. Но на самом деле я‑то, стоя недалеко от могилы, хорошо видел, что сидевший рядом с ней на корточках пожилой серб, кряхтя, крутит металлическую ручку. Такой ручкой закатывают банки с огурцами.
И я успел увидеть главное: гроб так и не открыли перед тем, как над ним задвинули могильную плиту. С покойником прощались за глаза. В могилу полетело сердечко с ручками отставного генерала Ивашова и другие мелкие предметы. Депутат Александр Филатов, как он признавался, не удержался и „тоже, грешным делом, кинул кое‑что“. После моих расспросов он не удержался и признался, что это был его депутатский значок.
Меня спросили, что это я тут пишу, и, узнав, что я журналист, попросили выйти из дома. Я не спорил, потому что это был не тот случай, чтобы спорить, и потому что все самое главное я увидел. Вернее, не увидел. Я не увидел в этом гробу Слободана Милосовича.
Последними, кого я увидел в доме, были белые голуби. Их выпустили, когда закрывали плиту. И я услышал музыку. Я не поверил своим ушам.
Его похоронили под „Подмосковные вечера“».
Вскоре Филатову позвонил Вождь.
– Что ты там наговорил этому писаке? – недовольно спросил он.
– Какому писаке? – не понял тот.
– Про Слободана, которого никто не видел.
– Ничего я ему не говорил. Он и сам там присутствовал, у него есть свое мнение.
Были и другие звонки от влиятельных людей, но всех их Филатову удалось с легкостью парировать таким же образом.
– Он сам все видел и написал, как считал нужным, – отвечал он.
Еще через несколько дней Филатов выполнил обещание, данное Милошу, и навел справки о возможности устройства дочери заместителя министра в МГИМО. Ответ из института был положительным. Филатов стал набирать Милоша, чтобы обрадовать того приятным известием, но оказалось, что тот недоступен ни по мобильному, ни по рабочему телефону. Он не отвечал на звонки и не перезванивал сам, несмотря на оставленную секретарям информацию. Похоже, дочурка передумала поступать в МГИМО, а на непроданные предприятия нашлись покупатели – сразу и на все.
За текущими делами история с похоронами Слободана стала забываться.