Сцена шестнадцатая
Степанов и его коллега-приятель Андрей Алексеевич разбирали бумаги, готовя дело об исчезновении певицы Томской к закрытию. Щелкал степлер.
— Ну мне-то ты можешь признаться, кого подозреваешь? — спросил Андрей, лукаво улыбнувшись.
— Да я что! Я — как начальство… — уклончиво ответил Степанов.
— Ну а все-таки? Напал на след?
— Да ее мог убить кто угодно, — раздосадованно произнес Василий Никитич. — Например, Байков, отставной любовник. Или тот же Скромный. Томская замучила директора, постоянно вмешивалась в репертуарную политику театра, продвигая на роли своих людей.
— Но ведь и Скромный погиб.
— Андрей, это не аргумент. Вот, кстати, еще одна возможная подозреваемая. Ланина, главный бухгалтер и родная тетка Томской. Они постоянно грызлись из-за денег. Тоже мотив для убийства. А вот солистка Величаева. Она часто подменяла Томскую, жаждала петь ее партии.
— Мотив сильный.
— А вот тебе баритон Тимошенков. Между прочим, председатель театрального профкома. Ничего толком не говорит, явно что-то скрывает. Он тоже вполне мог ненавидеть Томскую.
— Но ведь он и поднял бучу, кричал о ее смерти.
— Да ведь это классический способ замести следы преступления, отвести от себя подозрения.
— И все-таки закрываем дело. По указанию сверху? — Андрей поднял глаза к потолку.
— Как раз балерина Молочкова и певица Грушева мечтали — каждая — покорить сердце одного из представителей этих самых верхов. И Молочкова уже, кажется, преуспела. Произошел беспрецедентный случай. В опере Римского-Корсакова «Снегурочка» есть такой персонаж — Весна, мать главной героини. Эту роль должна исполнять певица. И вдруг… В нынешней постановке Большого роль Весны исполняет балерина Молочкова. То есть, согласно воле композитора, Весна должна петь, а она танцует! Понимаешь, что это такое! И Томская против этого возражала.
— Кажется, понимаю.
— Молочкова грозилась отравить Томскую.
— Да ну! Бабьи бредни.
— Бабьи-то бабьи, а Томская исчезла, и Скромный мертв. Да еще и эта Грушева. Тихая такая мышка, а сама умирает от зависти к Молочковой. Кстати, исчезновение Томской многое меняет в театре. И для большинства эти перемены — к лучшему. А теперь в театре развернулась новая интрига: пока не ясно, кто же займет директорское кресло вместо Скромного. Соревнуются как минимум трое: главный режиссер Артемий Ефимович Царедворский, главный дирижер Борис Семенович Грибаков и недавно назначенный председатель Попечительского совета, твой недавний клиент, бывший банкир, Григорий Александрович Овчинников. Да, и он тоже.
— Откуда ты знаешь?
— Сарафанное радио.
— Эх, зря я тогда не посадил Овчинникова, — Андрей Алексеевич усмехнулся.
— А было за что?
— Было.
— Звонок сверху?
Андрей Алексеевич пожал плечами.
— Значит, ты слишком далеко зашел в своем расследовании, и потому тебя и перевели из «экономистов» к нам в «криминал»?
Лицо Андрея Алексеевича побагровело. Он отлично понимал, что имеет в виду Степанов. Сотрудников отдела экономической преступности с легкой руки журналистов прозвали «экономистами». И сейчас Андрей Алексеевич обиделся.
— Слушай, Вася, а ты сам-то как думаешь, жива еще Томская?
— Скорее мертва.
— Ну, и кто убийца? Колись, наконец.
— Наверное, сын или бывший муж.
— Логично. Большинство преступлений совершается на почве бытовухи. Давай, развивай свои подозрения.
— Сыну мать не давала денег, он приобрел в рассрочку дорогую квартиру, по- лагал, что деньги у матери имеются, злился на нее.
— Откуда тебе все это известно?
— Ну, я же провел несколько допросов. И потом, в вечер исчезновения Томской я и сам был в театре и, когда уже садился в машину, заметил «Ягуар». Потом выяснилось, что это транспортное средство Антона Томского. Я также видел снизу, как в уборной Томской боролись мужчина и женщина. И жена моя это видела.
— Но ты ведь не вмешался.
— Да неохота было ввязываться в семейную разборку.
— Откуда ты мог знать, что это семейная разборка?
— Ну, не муж с женой, так любовники! Все равно не хотелось принимать в этом участие: двое дерутся, третий не приставай.
— А что ты думаешь о Сафьянове?
— Ох, не надо о Сафьянове.
Андрей и Василий рассмеялись.
— И все-таки я тебе, Васька, не верю. Хочешь меня, стреляного воробья, вокруг пальца обвести? Если ты подозреваешь сына и бывшего мужа, почему же до сих пор не допросил их?
— Им высланы повестки. Но Антон так и не явился. А Томского я еще не успел допросить. Все пошло наперекосяк. Меня срочно вызвали в Управление. Кстати, Грушеву и Молочкову я тоже не успел допросить.
— Ой, не верю. Наверняка ты не подозреваешь в смерти Галины Томской ни ее сына, ни бывшего мужа.
— Погоди, Андрей. Пока речь идет все-таки не о смерти, а об исчезновении.
— Но все равно ни бывшего мужа, ни сына Томской ты не подозреваешь. Иначе ты бы уже их по всей Москве с собаками разыскивал.
— Хорошо, признаюсь тебе. У меня есть сведения о том, что в тот вечер в уборной Томской видели нескольких человек, и, значит, версия бытового убийства отпадает. И бывший муж, и сын Томской действовали бы в одиночку. Кроме того, одна из сотрудниц театра якобы видела призрак Томской. Вот. — Степанов показал Андрею Александровичу бумажный листок. Тот пробежал глазами по записке и решительно произнес:
— Ну нет. Это ты к делу не приобщай. Мистика какая-то. Курам на смех.
Степанов поторопился сменить тему разговора.
— На выходные-то куда?
— Как обычно зимой. Подледный лов. — Битнев улыбнулся.
Они еще немного поболтали о том о сем. Степанов окончательно уверился в том, что откровенничать с Битневым не следует. Андрея Алексеевича явно приставили к Степанову специально для того, чтобы вытянуть из Василия Никитича побольше сведений.
Домой Степанов возвращался пешком. Ему вдруг показалось, что за ним кто-то неотступно следует в толпе прохожих. Степанов несколько раз оборачивался, пытался разглядеть преследователя в стеклах витрин, но взгляд его наталкивался лишь на равнодушные лица продрогших пешеходов.
Степанов едва успел переступить порог квартиры, как зазвонил телефон.
— Василий Никитич? — произнес мягкий баритон Сафьянова.
— Да, я.
— Ну, как дела?
— Дела таковы, что закрываем дело об исчезновении Галины Томской.
— Понимаю, понимаю. Всего вам доброго.
В трубке раздались частые гудки. Степанов даже немного загордился. Все- таки не каждый день премьер-министр звонит простому следователю.
Маша предложила ему погулять с Чумариком.
— Нет, не проси. Я умираю от голода.
— У меня все готово, только салат осталось нарезать. Ты пока пройдись немного с песиком, аппетит нагуляешь, а я салат нарежу.
Степанову ничего не оставалось, как согласиться. Он взял Чумарика на поводок и спустился во двор.
У детской площадки следователя кое-кто поджидал. Это оказался Книгин, помощник отоларинголога Грубера. Парень прятал лицо в поднятом вороте зимней куртки, как будто хотел скрыться от каких-то неведомых врагов.
Степанов спустил собачку с поводка и приблизился к молодому медику.
— Здравствуйте, — приветствовал тот следователя. — Вот, жду вас наудачу. Очень хочу побеседовать.
— Да, да, хорошо. Я и сам искал вас в поликлинике, но не застал.
— Я был, но ушел.
— Вы хотите сообщить мне нечто важное?
Книгин молчал, словно собираясь с силами. Он отступил под дерево. Степа- нов невольно последовал за ним.
— Все началось с Грубера, — тихо начал Книгин.
— А не с неисправного ларингоскопа?
— Так вы уже все знаете? — Книгин вздрогнул.
— Я опытный следователь и умею придавать значение мелочам.
— Так вы знаете, что этот наконечник повредил связки певице Величаевой?
— И пришлось срочно проводить операцию? Трахеотомию, да?
Книгин испуганно замахал руками:
— Слава богу, до этого не дошло. Я все время толковал Борису Вениаминовичу, что необходимо обновить оборудование. А он еще и меня ругал, когда что-нибудь ломалось.
— Понимаю.
— Ну вот. Борис Вениаминович вытащил наконечник ларингоскопа щипцами и нечаянно повредил правую связку. Вы поняли, да? — Книгин уставился на сле- дователя.
— Это было плановое обследование?
— Нет, Величаева обратилась по поводу легкого ларингита.
— Когда?
— Утром, в тот самый день. Ну, в тот день, когда это случилось, когда Томская пропала.
— В тот же день, — задумчиво проговорил Степанов, поглядывая на весело перебегающего с места на место Чумарика. — Как вы думаете, это случайное сов- падение?
Налетевший ветер взвил снежок, легкими хлопьями разлетевшийся по двору. Книгин придвинулся к следователю и горячо зашептал.
— Я совсем случайно знаю… — Ветер заглушал его слова.
— Вы видели, как Томская заплатила Груберу?
— Да.
— Чтобы он повредил связки Вели-
чаевой?
Книгин смущенно молчал, но это молчание говорило Степанову больше, чем самые откровенные признания.
— И что же потом? Величаева сильно пострадала?
— К счастью, нет. Но у нее сделался истерический спазм. Хотя, возможно, Томская и Грубер на это и рассчитывали. Видите ли, для певца голос — самое важное в жизни. Голос — рабочий инструмент. Каждый певец бережет голос как зеницу ока. Особенно в нашем театре, ведь у нас никогда не поют под фонограмму. Во время вечерних спектаклей отоларинголог специально дежурит в поликлинике на случай непредвиденных обстоятельств. В результате неисправности ларингоскопа возникла очень выгодная для Томской ситуация, то есть травма была совсем не опасной, и в то же время Величаева вследствие своего истерического спазма не могла петь, ей казалось, что она потеряла голос.
— И долго может продлиться такое состояние?
— До тех пор, пока она не возьмет себя в руки.
— Значит, если бы Томская не смогла в тот вечер петь, Величаева не сумела бы ее подменить?
— Выходит, что так.
— Значит, Томская осталась единственной и неповторимой?
— Да, никто не мог заменить ее.
— Значит, она могла сорвать спектакль?
— И не один. Да и гастроли могли не состояться. Но кто думает о театре в таких случаях?!
— Странно. Получается, что, в сущности, ни Величаевой, ни Томской не было выгодно то, что произошло. А кому же это могло быть выгодно? Кто мог бы все-таки петь ведущие партии, если бы вышли из строя обе — и Томская, и Величаева?
По двору проехала машина. В свете фар Степанов заметил напряженное лицо Книгина.
— Кто? Пожалуй, Ирина Грушева.
Степанов мгновенно припомнил Грушеву. «Вот она, серенькая мышка!» — молнией промелькнуло в мозгу. Подбежал Чумарик, затявкал жалобно. Должно быть, замерз. Степанов взял собачку на руки.
— Скажите, Книгин, а другие артисты, то есть певцы, тоже платили Груберу?
— Конечно. Платили, дарили подарки.
— А вам в подобных случаях ничего не перепадало?
Книгин на короткое время замкнулся, затем произнес:
— Борис Вениаминович не хотел обновлять оборудование.
— Допустим. Но какими же мотивами могла руководствоваться Томская?
— Величаева пела лучше, об этом все знали. У нас, в Москве, это не имело зна- чения, но за границей… В газетах могли открыто хвалить Величаеву, могли пред- ложить Величаевой выгодный контракт. Дирекции пришлось бы с этим считаться. А в последнее время Галина Николаевна сильно сдала, была не в форме. А тут как раз гастроли на носу… Все нервничают.
— То есть кто нервничает?
— Ну, все, — Книгин замялся. — Вы знаете, я ведь информирую вас добровольно, потому что меня совесть мучит.
А мог ведь и промолчать, как Тимошенков, например.
«Все он знает», — подумал Степанов. Но он вовсе не собирался говорить Книгину о том, что Тимошенков уже отказался от своего заявления. О закрытии дела следователь также предпочел умолчать.
— Все-таки было бы неплохо, если бы вы более подробно рассказали мне о том, что вам известно, — сказал Степанов.
Книгин вздохнул и заговорил:
— Значит, по вечерам в поликлинике дежурит отоларинголог. И как раз в тот вечер было мое дежурство. Я сидел, смотрел телевизор. Вдруг дверь распахнулась с такой силой, что штукатурка на пол посыпалась.
— Вы сидели в кабинете?
— Да. Но не в самом кабинете, а в процедурной.
— И что же произошло?
— Вдруг охранники в форме втащили какую-то женщину. Это была Томская. Следом вбежал Сафьянов. Я понял, что это его охрана. Сафьянов обычно такой мягкий, деликатный, хотя ему палец в рот не клади. А тут я его с трудом узнал. Лицо искаженное. И кричит отчаянно, прямо-таки вопит: «Воскресите ее! Воскресите ее!» А что я могу сделать? Я всего лишь отоларинголог. Надо было «неотложку» вызывать. Томскую волокли под мышки. Ее, наверно, несли через подземный переход. Ведь театр и поликлинику соединяет подземный переход. Я думаю, что сначала она еще своими ногами шла. Потому что ведь это дико: тащить ведущую певицу Большого, будто какой-то мешок. Хотя с них станется!
— И что же с ней приключилось?
— Черепно-мозговая травма. Вид у нее был еще тот. Язык вывалился изо рта, сама задыхается. Лицо и грудь залиты кровью. Охрана Сафьянова и Тимошенков суетились, не зная, как быть.
— А Тимошенков как очутился там?
— Я думаю, не случайно. Наверное, он Томскую и нашел. Или… сам и убил. Тоже весь в крови. Ужас! Ну, я говорю, что сейчас «неотложку» вызову, что ее в реа- нимацию надо. А Сафьянов возражает, нет, мол, окажите ей помощь вы! Ну, я позвонил Груберу. Он живет на Тверской. А я уже весь дрожал, тоже растерялся. Ищу ключи от шкафа с лекарствами, еле нашел. Ввел ей кофеин подкожно. Я вообще-то покойников боюсь.
— Томская уже была мертва?
— Не знаю. Тут Грубер примчался, и меня попросили выйти. Я только заметил, что Сафьянов о чем-то совещается с Грубером и Скромным.
— Как? И Скромный там был?
— Ну да. В конце концов они все-таки решили вызвать «неотложку». Но не хотели называть фамилию Томской. Еще бы. Такое пятно на репутации Большого театра, а заодно и на премьер-министре. Газетчики слетелись бы, как мухи на мед. Ну, и «неотложка» приезжает, надо сказать, удивительно быстро. Сафьянов тут же поднялся на второй этаж, чтобы зря не светиться. А о Галине Николаевне мы сказали, что не знаем, кто это. Услышали, мол, шум на улице, выбежали и видим женщину с проломленным черепом.
— А как же костюм Снегурочки?
— Нет, она была в обычном платье, без пальто.
— А в больнице не могли опознать ее?
— Да нет, у нее лицо было в таком состоянии…
— А если она очнется?
— Ну, не знаю. Это не моя забота.
— И как по-вашему, кто ее так?..
— Не знаю. Может быть, сам Сафьянов. Приревновал, например.
— А если я допрошу Грубера?
— Он вам ничего не скажет.
— Тогда вы мне сейчас скажите: если Грубера не будет в поликлинике, ну, уйдет на пенсию, уволят, мало ли что может случиться, так вот, кто в таком случае займет его место?
— Это не я решаю. В любом случае новый врач должен заменить оборудование.
— Понятно. А куда же увезли Томскую?
— В Склифосовского, конечно. Слушайте, а мне ничего не будет? Я же вроде как на самого премьера бочку качу.
— Нет, ничего не будет. Даже орден дадут.
— Не шутите. Я серьезно спрашиваю.
— А я вам серьезно отвечаю. Законам ведь все обязаны подчиняться. — Степанов иронически усмехнулся.
Книгина эта усмешка, кажется, покоробила. Но тут Степанов увидел сына. Николай с несколькими приятелями возвращался из института.
— Коля, — окликнул следователь.
Сын подошел.
— Скажи Юре, что вы оба мне сейчас понадобитесь.
Николай поспешно кивнул и, в свою очередь, подозвал Юру. Ребята остановились поодаль. Остальные студенты прошли вперед.
— Письменно я ничего подтверждать не буду, — тотчас заявил Книгин. — Галина Николаевна всегда хорошо ко мне от- носилась.
Степанов уже знал, что характер Томской отличался, как это часто бывает у ар- тистов, противоречивостью и взбалмошностью. Она могла отказать родному сыну и тут же одолжить деньги постороннему молодому человеку, который к тому же мог не спешить с возвратом долга.
— Послушай, Коля, — обратился Степанов к сыну. — Вы с Юрой сейчас будете понятыми. Но сначала сбегай-ка домой, отнеси матери Чумарика.
Николай взял собачку и помчался наверх. Вскоре он вернулся, запыхавшись:
— Мама сказала, что обед стынет и салат готов.
— Ничего не поделаешь, обедать будем потом.
Степанов вывел из гаража машину, и все четверо поехали в «Склиф». Следователь пытался по мобильнику добраться до начальства в лице Даниила Евгеньевича, но безрезультатно.