Сцена двадцатая
Тут Степанов заметил в ложе круглый столик, на котором стояла бутылка мине- ральной воды, а рядом — тарелка с пирожными. Один из эклеров был надкушен.
— Что это? — спросил Степанов.
В ложу вбежали дрожащие женщины, администраторша и билетерша, та самая, которая якобы видела привидение.
— Это для Михаила Михайловича, — бормотала администраторша, — мы всегда ставим. Он любит эклеры и миндальные.
— Значит, Сафьянов должен был сидеть в этой ложе? — Степанов строго по- смотрел на растерянную администраторшу.
— Да, но он не приехал. Может быть, позвать буфетчицу, которая пирожные отпускала?
Андрей Алексеевич наклонился низко к пирожным, едва не уткнувшись в тарелку носом:
— Эге! Миндалем пахнет. Похоже на синильную кислоту.
Степанов, отвернувшись, рассматривал зал и сцену. Оперное действо про- должалось. Он заметил Овчинникова и его Амалию, потом — довольную Машу. Никто в зале не подозревал о происшедшей трагедии. Никто не обращал внимания на директорскую ложу. Грушева пела партию Купавы.
Внезапно в ложу вошел Царедворский. Он уже обо всем знал.
— Надо немедленно убрать труп, — принялся распоряжаться он. — Это просто какой-то рок!
— Нет, ничего нельзя трогать до приезда следственной бригады, — осадил его Битнев.
Царедворский закивал, растерянно и покорно.
— Эх, Юрка, Юрка, — вздыхал Степанов. И, повернувшись к сыну, проговорил нравоучительно: — Никогда не бери того, что тебе не положено.
Спектакль так и не был прерван. В директорской ложе задернули занавески. Прибывшие криминалисты пробрались в ложу осторожно и передвигались пригнувшись. Нежная музыка Римского-Корсакова звучала раздражающе.
Публика так ничего и не заметила до самого окончания спектакля. Раздались финальные аплодисменты. Величаеву многократно вызывали. Степанову показалось, что она имеет больший успех, нежели Томская в прошлое его посещение Большого. Аплодировали и Молочковой и Грушевой. Последнюю принимали как восходящую звезду. Из мужчин-певцов больше всего аплодисментов снискал Тимошенков — Мизгирь.
Занавес пополз, закрывая от зрителей сцену. Некоторое время они еще про- должали хлопать. Степанов заметил растерянную Машу, озиравшуюся в поисках мужа и сына. Двинулся к выходу и Овчинников в сопровождении своей Амалии, ее платье продолжало вызывать неподдельный интерес у женщин. Степанов вышел из ложи в коридор и столкнулся нос к носу с Мизгирем — Тимошенковым. Степанов загородил вход в ложу.
— Ну как? — поинтересовался Тимошенков, еще не снявший театральный костюм. Он имел в виду, конечно, постановку оперы.
— Замечательно, — сухо похвалил следователь.
— А мне вот не понравилось, — возразил Тимошенков. — Томская пела лучше. А что Михал Михалыч думает? — Тимошенков попытался заглянуть в ложу, но это ему не удалось.
— По-моему, ему тоже понравилось. Потом спросите у него.
— А сейчас нельзя?
— Нельзя.
И вдруг появился Сафьянов в сопровождении своих приближенных. Премьер явно нервничал.
— Что же это? — обратился он к Степанову, а затем и к Даниилу Евгеньевичу, приехавшему вместе со следственной бригадой. — Сначала Томская, потом директор, а теперь вот и сын Томской.
— Это не сын Томской, — возразил Степанов.
— Как? — Лицо Сафьянова выразило удивление.
— Это не Антон Томский. Это студент, случайно проникший в ложу, сокурсник моего сына, — объяснил Степанов.
—Сокурсник сына, — повторил Сафьянов.
Степанов испугался. Пожалуй, он вполне мог превратиться из следователя в подозреваемого.
Знакомый охранник приблизился к Царедворскому и проинформировал:
— Артемий Ефимович, она опять ходит.
Мгновенно наступила тишина.
— Кто? — машинально спросил Царедворский.
— Да вот моя жена уже говорила следователю. Моя жена здесь билетершей работает. Томская ходит.
— Бред! — воскликнули все чуть не хором.
Компания двинулась за кулисы.
— Вон там, — охранник показал в гущу креплений декораций.
— Никого, — констатировал Царедворский.
— А вы что здесь делали? — строго обратился Сафьянов к охраннику.
— Шел свет выключить.
И тут свет внезапно погас, и все очутились почти в полной темноте. Степанов вытянул руку и задел чью-то щеку. Должно быть, это была щека Даниила Евгеньевича. Степанов услышал, как Даниил Евгеньевич чертыхнулся. Затем пальцы Степанова уткнулись во что-то металлическое. Наверное, в пистолет одного из охранников премьера.
Глаза растерянных людей различили слабое свечение. Это светились огоньки искусственного костра, в котором, по замыслу драматурга Островского и компо- зитора Римского-Корсакова, погибала Снегурочка.
Степанов увидел еще одну руку, прямо перед его носом проплыл пистолет. Все не- вольно двинулись к искусственному свету костра. Театральный охранник и Битнев двигались по сцене, вытянув руки. Кажется, оба искали рубильник, но охранник знал, где тот находится, а Андрей Алексеевич — нет. Степанов разглядел силуэт Сафьянова, вальяжный и даже несколько грузноватый. Раздался чей-то громкий вздох. По авансцене пронеслась человеческая тень, прыгнула в искусственный костер и исчезла. В тот же миг прозвучал выстрел и в ответ — отчаянный вопль.
Зажегся свет. У рубильника застыл театральный охранник. Битнев упал на доски сцены.
— Она там! — крикнул Даниил Евгеньевич, указывая на качнувшийся занавес.
Степанов кинулся к занавесу вслед за ним. Рослый охранник Сафьянова при- остановился, вскинув оружие.
— Помогите раненому! — крикнул Сафьянов.
Степанов и Даниил Евгеньевич забежали за занавес. Там обнаружилась дверца, которую они поспешно распахнули. Оба разом шагнули на узкую площадку. Крутая металлическая лестница вела вниз. Лампы светили тускло. Сафьянов, наклонившись, разглядел мелькнувший подол яркого платья. Сарафана Снегурочки?
Раздался новый щелчок. Лестница погрузилась в темноту. Несомненно, свет выключило преследуемое существо. Оно отлично ориентировалось в театре.
Чей-то голос проговорил над ухом Степанова:
— Вася, у тебя оружие есть?
— Нет. Я же пришел просто оперу послушать.
— У меня тоже нет, — прошептал Даниил Евгеньевич.
— Тише! — Степанов сжал руку начальника.
В темноте кто-то крался. Степанов наконец нащупал выключатель и зажег свет. Он и Даниил Евгеньевич невольно зажмурились. Но Степанов сразу же открыл глаза и увидел женскую фигуру в сарафане Снегурочки, конечно же. Следователь бросился за ней, прыгая через две ступеньки. Пробегая мимо какой-то двери, Степанов почувствовал чей-то взгляд. Степанов ринулся на дверь, намереваясь выбить ее тренированным плечом. Однако промахнулся и ударился о косяк. Тут же раздался звук задвигаемого засова. Теперь следователь напрасно бился о дверь, она была накрепко закрыта.
— Ты что? — подбежал Даниил Евгеньевич.
Степанов ничего не ответил и продолжил преследование. На нижней площадке он чуть не споткнулся о кокошник Снегурочки. Четыре двери вели в разные помещения. Степанов принялся распахивать их поочередно. Две двери вели в какие-то коридоры. Третья — во внутренний двор, слабо освещенный фонарями. Четвертая открывалась прямо в подсобку, где хранились швабры, ведра и прочее. Совсем недавно здесь прятался Антон. Степанов заметил в углу следы его ботинок. Следы эти походили на следы театральной обуви, обнаруженные на лесах, откуда рухнула балка на голову директора Скромного.
— Ну? — подбежал Даниил Евгеньевич.
— Никого.
— Жаль, я без оружия.
— А вы заметили, что вторая Снегурочка — ниже ростом, чем первая?
— А разве их было две?
— Я заметил двоих. Первая пропала в костре.
— То есть выбралась наружу через подземный ход.
— А есть подземный ход?
— Конечно, под сценой.
— Нет, она не могла так быстро выбраться.
— А почему ты задержался на площадке?
— Мне показалось, кто-то наблюдает в щель.
— Кто бы это мог быть?
— Я думаю, вторая Снегурочка. Кажется, я разглядел кокошник.
Степанов и Даниил Евгеньевич вернулись к остальным. Они сразу же услышали стоны Битнева. Один из охранников наспех перевязывал его плечо.
— Надо позвонить в театральную поликлинику, — повторял Сафьянов. И до- бавил: — Невольно поверишь в сверхъестественное, когда увидишь, как человек исчезает в костре.
— Это не так сложно, — начал вежливо объяснять Степанов. — Мне, в сущности, знаком этот эффект. Все дело в нескольких прожекторах. Зажигаются прожекторы, вспыхивает яркий свет, и зрители не замечают, как Снегурочка спускается под сцену.
— Значит, и сейчас действовали какие-то помощники, — заметил премьер.
Все с подозрением посмотрели на театрального охранника. Он принялся оп- равдываться.
— В декорацию вмонтирован фотоэлемент, — вмешался Тимошенков. — Он
может сработать автоматически, как только человек войдет в этот искусственный костер.
— Интересно, — проговорил Сафьянов и обратился к Тимошенкову: — А вы могли бы попытаться исчезнуть таким образом?
Тимошенков неохотно направился к бумажным лентам, имитирующим пламя. Но тут раздался новый щелчок. Свет вновь погас. И снова все оказались в полнейшей тьме. Степанов заметил, что кто-то движется на них из кулис. Разом прогремели два выстрела. Таинственная фигура дернулась и сложилась пополам. Голова падающего задела ногу Степанова. По сцене пронесся светлым пятном призрак в сарафане Снегурочки. Тут же загремели беспорядочные выстрелы. С треском разлетались лампы прожекторов. Со всех сторон слышались шаги. На сцене все испуганно прижимались друг к другу. Старший охранник Сафьянова опомнился первым и включил мобиль- ник. Засветившийся прямоугольничек экрана должен был теперь сыграть роль фонарика. Остальные последовали примеру охранника. Степанов вглядывался в лицо лежащего. Он узнал его. Это был охранник театра. Следователь схватил его за руку. Пульс прощупывался.
Сафьянов обеспокоенно спрашивал, кто стрелял. Его охранники смущенно объясняли, что стреляли они, потому что не было иного выхода.
— Он на нас напал!
Потом все снова притихли. Никто не знал, как включить свет.
— Неужели это покушение? — пробормотал Сафьянов.
Тимошенков наконец нашел рубильник и включил свет. Сразу же прогремели новые выстрелы. Вдруг раздвинулся занавес. Зрительный зал, конечно, был пуст. Только в директорской ложе все еще возились с трупом.
— Нет, это все-таки безобразие, — громко произнес приятный баритон Сафь- янова. — Почему МВД не обеспечивает безопасность театра?
Степанов снова наклонился к лежавшему навзничь театральному охраннику. На этот раз следователю показалось, что пульса нет.
— Скончался, — произнес Степанов, распрямляясь.
— Грустно, грустно, — тотчас откликнулся Сафьянов. — Надо бы сообщитьего супруге. Она, кажется, тоже здесь работает, билетерша.
Степанова поразила осведомленность премьера.
— Так вы сообщите… — Премьер повернулся к Царедворскому.
— Да, да, конечно, — тот преувеличенно вежливо закивал.
Сафьянов и сопровождающие его лица явно вознамерились покинуть театр.
Даниил Евгеньевич подбежал:
— Михаил Михайлович, так что же, открываем дело?
Сафьянов тяжело вздохнул:
— Приезжайте ко мне завтра утром. В десять. Нет, лучше в половине одинна- дцатого.
— Не быть мне художественным руководителем, — печально сказал Царе- дворский.
Битнев стонал.
Осведомленные о случившемся криминалисты перебрались из директорской ложи на сцену, где их поджидал очередной труп. Степанов обыскал карманы убитого. Охранник явно отличался старомодными вкусами. Вместо зажигалки он держал при себе коробок спичек, курил простые сигареты «Астра». Но при этом нашелся дорогой плеер с наушниками, соединенный с диктофоном. Следователь переложил плеер из кармана охранника в свой собственный.
— Почему Сафьянов так интересуется вашим театром? — спросил он у Царе- дворского.
— Не знаю, — Царедворский пожал плечами. — Мецената разыгрывает. А сам распоряжается государственными средствами. Свои деньги поберег бы. Да все дело в Галине Томской. Приучила она Сафьянова к Большому. Ох уж эти богатые покровители! Думают, что сами имеют право назначать на главные роли кого пожелают. А если пресса и публика — против, значит, мы, администрация театра, виноваты. Вот и летят головы режиссеров, директора.
— Многое изменилось после исчезновения Томской?
— И еще изменится. После смерти Сталина тоже не в один день все переме- нилось.
Степанов понял, что Царедворский не расположен сейчас к откровенности. Даниил Евгеньевич отвел Степанова в сторону.
— А ведь это ты, Вася, во всем виноват. Ты всю эту кашу заварил.
— При чем тут я? Я только слушался вас. Вы велели закрыть дело Томской, вы велели Битневу контролировать мои действия.
— Ты не вали с больной головы на здоровую. Ты кашу заварил, напутал, ты теперь сам и выпутывайся.
— Снова дело открывать? — поморщился Степанов.
— Не спеши. Вот я завтра съезжу к премьеру, потом будем знать, что делать.
— И почему все решили, будто Сафьянов тут главный?
— А вот это, Василий, тебя не касается.
— А если нити поведут к самому Сафьянову?
— Не сходи, друг, с ума. К Сафьянову нити повести не могут, не могут — и все! Ты не записывай Сафьянова в подозреваемые. Он что, сам себя хотел пирожными отравить? Он стрелял в Битнева? Он убил охранника?
— А дело Томской?
— Дело Томской пока отложи. То, что сегодня произошло, возьми в отдельное производство, если ФСБ не определит как покушение на госчиновника и не пе- рехватит. Завтра решим. И запомни: Сафьянов в огласке не заинтересован. Он был связан с Томской. У него не все так гладко наверху, как нам снизу кажется. Ты газеты читаешь?
— Иногда.
— То-то, иногда. А на Сафьянова бочку катят, хотят обвинить в махинациях с иностранными долгами, которые проводились через банк Овчинникова. Болтают о нецелевом использовании средств. Здесь надо догадаться, на кого стрелки переведут. Может, и на Сафьянова. В бедной стране премьеров надо периодически менять, чтобы было на кого списать нищету населения. А может, и на Овчинникова. И в том, и в другом случае — скандал вокруг Большого. Ведь Овчинников недавно Попечительский совет возглавил.
— Но ведь, наверно, с подачи Сафьянова?
— Конечно. Они-то оба отмажутся, а ты Овчинникова тоже — ни-ни.
— А я и не собирался, у меня на него ничего нет.
Даниил Евгеньевич отошел в сторону.
«Ну и влип же я, — думал Степанов. — На что бы я ни решился, все может быть истолковано в дурную сторону. Влип».
Пошатываясь, подошел Битнев.
— Ну как ты, Андрей Алексеевич? Оклемаешься? — участливо поинтересовался Степанов.
— Кажется. А ведь чуть не убили, шакалы!
Степанов понял, что речь идет об охранниках премьера. Внезапно кто-то дернул следователя за рукав. Он оглянулся, увидел Николая. Но Василий Никитич даже не успел удивиться, потому что на сцену ворвалась билетерша.
— Убили! Убили! — рыдала она. И налетев на Степанова, принялась колотить его кулачками.
— Это не я убил его, — крикнул Василий Никитич.
Николай пытался оттащить вдову от отца. На помощь поспешили два админи- стратора. Женщина отчаянно рыдала, припадая к телу мужа. Степанов посмотрел на нее с досадой и жалостью.
Николай потащил отца на лестничную площадку второго этажа, огражденную мраморным парапетом. Отсюда открывался вид на фойе.
— Слушай, батян, тут две тетки болтают про этого, про Сафьянова. Тебе, наверно, интересно.
Степанов нагнулся. Внизу остановились Грушева и Молочкова в накинутых на плечи норковых шубках.
— Ну, — Степанов улыбнулся, — это не тетки. Это молодые красавицы, балерина и певица.
— Им же за тридцатник, — протянул сын.
— Разве это много?
— Еще бы. Старухи!
— Ну, это только для тебя.
Степанов прислушался. И вправду было прекрасно слышно: акустика была, как в зрительном зале.
— Какой он сентиментальный, этот Сафьянов, — звонко проговорила Молочкова.
— Никак не может забыть свою покойную жену, — подхватила Грушева.
— И как Томская это терпела?
— Ну, она терпела недаром!
— Ты имеешь в виду деньги?
— А что же еще!
— А ты заметила фото Томской на камине?
— А в спальне — фото покойной супруги.
— Послушай, у тебя с ним серьезно?
— Что может быть серьезного у премьера с балериной?
— А почему бы и нет?
— Ты представляешь, какой шум поднялся бы? А Мих-Мих шума не любит. И потом, если бы он сделался моим официальным мужем, он уже не мог бы продвигать меня.
— Почему?
— Ну, знаешь.
— Лучше так?
— Конечно, лучше не раздражать общественное мнение. А слухи мне безраз- личны.
— Покурим?
Закадычные подружки отошли к подоконнику и закурили. Степанов оглянулся на сына. Бедный мальчик. Сколько разочарований для него.
— Не знал, что балерины курят, — прошептал Коля.
— Бывает, — дипломатично заметил отец.
Задушевный женский разговор между тем продолжался.
— Как ты на него вышла?
— Уметь надо.
— Галка не простила бы тебе.
— Ты уверена, что старуха померла?
Собеседница промолчала.
— Надо бы успокоить Мих-Миха, пусть не убивается так.
Подружки прыснули.
— Я-то его успокою. Но как бы мое посмертное фото не пополнило его кол- лекцию.
— Он твой портрет на кухне повесит. В комнатах уже нет места.
— Завидуешь?
— Он умеет любить. Я хотела бы, чтобы меня так любили.
— Пока я жива, и не надейся.
— Не дуйся. Я пошутила.
— У него ведь всего две памятные фотки: жены и Томской.
— Тебя на гастроли берут?
— Глупый вопрос.
— Поможешь мне?
— А что, есть проблемы?
— Царедворского побаиваюсь.
— Не бери в голову. Его скоро устранят. Мих-Мих сказал.
— Ой, как здорово! Дай я тебя поцелую. И… вот тебе.
— Серьги? Зачем?
— Просто так.
— Дорогущие.
— Не имеет значения.
— Ты только не подумай, что меня надо будет подкупать, как Томскую.
Николай поскользнулся и ухватился за балюстраду. Женщины разом подняли головы. Степанов и Николай уже спускались вниз.
— Прячетесь, господин сыщик, — сыронизировала Молочкова.
— Напротив, рад вас видеть.
— Желаете обыскать? Мне раздеться?
— А вот этого не надо, — следователь покраснел.
— Ах да, здесь дети, — балерина кивнула в сторону Николая. Тот посмотрел сердито.
Молочкова приблизилась к Степанову почти вплотную. В ее дыхании смешивались запахи губной помады, сигарет и дорогого шоколада.
— Скоро ли обнаружится еще один труп? — спросила Молочкова с вызовом.
— Для того чтобы количество трупов не увеличивалось, надо помогать следствию, — наставительно проговорил Степанов.
— Если вы на меня намекаете, то я всегда готова помочь лично вам.
Молочкова кивнула Грушевой и, подхватив Степанова под руку, углубилась с ним в фойе.
— Ирка! Я ему сейчас всю правду открою, — крикнула балерина подруге, на мгновение обернувшись.
— Я вас слушаю, — сказал Степанов.
— Я знаю все. И все в театре знают. Да и вы ведь знаете больше, чем начальство позволяет.
Степанов сунул руку в карман и незаметно включил плеер, обнаруженный у убитого охранника. Теперь диалог Молочковой и следователя записывался на диктофон.
— Если, по-вашему, я все знаю, тогда что же вы хотите мне открыть? — полю- бопытствовал Степанов.
— Я вижу, вы мною интересуетесь, —
начала балерина. — Так вот, Мих-Мих сказал, что дело по-любому закроют. А вам с нами еще работать и работать, если, конечно, вас не снимут. Я хочу кое-что прояснить для вас.
— Вы говорите загадками. Как это я буду с вами работать? Я ведь не дирижер и не директор Большого.
— Нет, будете работать, в ближайшие пять лет или, может быть, в ближайшие три года.
— Почему именно такой срок?
— Потому что именно столько лет я буду королевой театра.
— Ну, допустим. А почему так недолго?
— Галина Николаевна правила четыре года до Сафьянова и три года с ним. Я столько не протяну. Лет пять или года три. А там посмотрим. Интуиция редко подводит меня.
— В вашей интуиции вы, как и Галина Николаевна, полагаетесь, разумеется, на кого-то… — Степанов помнил о включенном диктофоне и потому вместо слов только поднял глаза к потолку.
— Ошибаетесь, господин следователь.
— Меня, между прочим, зовут Василий Никитич.
— Это все равно. Дело не в том, кто тебя поддерживает наверху, дело в собственных волевых качествах. Вы что-нибудь слышали о Кшесинской?
— Слышал.
— Невысокого полета балерина была, но благодаря покровительству Николая II, а затем великих князей целых десять лет распоряжалась в театре, как у себя дома. А Дункан, Айседора? Танцевала голая, ни кожи ни рожи, а собирала аншлаги.
— Неужели тоже благодаря чьему-то покровительству?
— Может быть.
— Допустим. И что же вы хотели мне сказать?
И балерина рассказала кое-что любопытное.
В тот вечер, когда исчезла Томская, Молочкова и Грушева задержались в театре. Они сидели в уборной Грушевой и болтали. Грушева примеряла новые туфли, обсуждали спектакль. Обе понимали, что Томская пела скверно, обе досадовали на публику, которая, как назло, ничего не смыслила в оперном искусстве. «Идиоты. Хлопают не хуже клакеров, как будто им заплатили», — сердилась Ирина Грушева. Она говорила, что ни она сама, ни Величаева никогда не смогут сделать карьеру в этом дурацком театре. Можно было бы перейти в Мариинку, но и там глухо, и там старые певицы правят бал. Потом речь зашла о зарубежных гастролях. «Если будут хорошие предложения, я останусь. В Россию не вернусь», — говорила Грушева. Молочкова вспомнила, что совсем недавно повздорила с Томской и наговорила глупостей. Теперь стоило помириться. Молочкова отправилась в уборную примы. Дверь была приоткрыта, явственно доносились голоса Томской и Антона. Мать и сын ссорились. Антон просил денег, мать не давала. Балерина подумала злорадно, что так и надо этой Томской, пусть помается с не- путевым сыночком. Молочкова знала и Юпитера, любовника Антона, она уверяла следователя, что тот вымогал у Антона деньги.
— А кто он, этот Юпитер? Как его зовут по-настоящему?
— Понятия не имею.
— Он учится в балетном училище? — Да.
— Его родители работают в Большом?
— Думаю, нет. Если бы работали, я бы знала.
Молочкова рассказала Степанову, что Томская явно недолюбливала Юпитера.
— И вдруг я слышу выстрел, — говорила Молочкова. — Потом вижу — Антон бежит. Я испугалась и спряталась. На четвертом этаже не так много помещений. Вдруг смотрю: еще один сюрприз — Виталик, бывший муж Галины. Прокрался в уборную. Они уже давно разошлись. Когда-то Виталик слыл неплохим певцом, а его отец занимал важный пост в Министерстве культуры. Потом отец умер, Виталик спился. Может, он на бывшую жену и затаил, ручаться не могу. Так вот, крадется он в уборную к бывшей жене, и, конечно, оттуда вскоре раздаются дикие вопли. Я все же узнала голос Томской. Значит, Антон не убил ее. А что с ней творил Виталик, я не могла понять. Только слышала какие-то глухие удары. Я побежала за Ирой. Мы вместе поднялись на четвертый этаж, но там уже было тихо. И все-таки мы решили подождать. Вдруг открывается дверь уборной Томской, и выходит Мих-Мих. Пока дверь была открыта, мы успели разглядеть, что Томская лежит на полу, вся в крови. Похоже, Виталик ее о стенки колотил. Мы с Ирой успели даже разглядеть, что у нее с лицом. Совершенно разбитое лицо. Никакие пластические операции не помогут. С таким лицом уже на сцене делать нечего. Потом я расслышала, как Мих-Мих звонил этим олухам из поликлиники, Груберу и Книгину, племяннику Грубера.
— Книгин — племянник Грубера? — Да.
— А что дальше было, вы знаете?
— Виталика отпустили домой. А Томскую в конце концов доставили в больницу.
— Я должен допросить вашу подругу Грушеву.
— Не имеет смысла. Она скажет то же, что и я.
— А откуда у вас эти идеи насчет вашего царствования в театре?
— А вот я вам подарю иллюстрированную историю Большого, тогда и узнаете откуда.
— Вы достаточно внятно изложили вполне определенную версию. Но в эту версию не укладываются убийства Скромного, театрального охранника и случайная смерть одного из зрителей, студента-медика.
— Но бывают ведь на свете несчастные случаи.
— Бывают, но в вашем театре такое происходит в последнее время слишком часто.
В кармане шубки балерины зазвонил мобильник.
— Я перезвоню, Антон, — бодро сказала она невидимому собеседнику и с вызо- вом посмотрела на следователя.