Сцена двадцать восьмая
По Москве, как известно, очень трудно ездить на собственном автотранспорте из-за пробок. Поэтому Степанов иногда добирался на работу, а потом и домой пешком и на метро. Он любил дойти до Пушкинской площади, а потом спускался к Охотному Ряду. По дороге Василий Никитич частенько заходил в книжный магазин, где, случалось, покупал какие-нибудь нужные для работы книги по юриспруденции.
И сейчас следователь не спеша брел, сунув руки в карманы теплой куртки. У памятника великому поэту толпились молодые бездельники, парни и девчонки, попыхивая сигаретками. Степанов вдруг заметил знакомое лицо. Это оказалась Грушева в модном пальтишке. Она куда-то названивала по мобильнику. Лицо ее было очень выразительным. Казалось, она на что-то надеется, но вот она повернулась к проезжей части и просияла.
«Мерседес», джип и «Хаммер», отчаянно сигналя и сверкая мигалками, подъехали к памятнику. Стекла были тонированы, и не было понятно, кто же скрывается в машинах.
Грушева замахала мобильником и побежала к «Мерседесу». Из «Хаммера» выскочил телохранитель и открыл перед ней дверцу. Она уселась. Машины снова засигналили. Рядовые водители вынуждены были сворачивать со Страстного бульвара на площадь. Из окошек джипа и «Хаммера» высовывались руки с полосатыми палочками. Прочие машины послушно замирали. Кортеж развернулся и понесся вниз по Тверской.
Степанов, конечно же, пошел следом. Возле салона сотовой связи три машины остановились. Охранники перекрыли вход в салон. Они были вооружены короткими автоматами. Через широкие витринные стекла Степанов отчетливо видел «сладкую парочку», Сафьянова и Молочкову, которые, похоже, выбирали мобильник.
— Проходите, проходите, — приказали приостановившемуся Степанову.
Сафьянов и Молочкова между тем рассматривали дорогие телефоны. Продавцы вежливо улыбались.
Степанов жалел, что ни один из юрких журналистов-папарацци, которые вечно толкутся неподалеку от Госдумы, не видит этих двоих. То-то бы обрадовались «желтые» газеты. Степанов оглянулся на «Мерседес». Грушева опустила стекло и курила тонкую белую сигаретку, коротко затягиваясь. Потом она внезапно выскочила из «Мерседеса», пересекла тротуар и нырнула в магазин. Грушева уже издали начала улыбаться Сафьянову и Молочковой. Балерина показывала подруге отобранные для покупки телефонные аппараты. Несколько аппаратов упало на пол. Продавцы кину- лись поднимать их. Грушева кокетливо улыбалась и стучала по стеклышку, при- крывавшему циферблат наручных часиков. Затем она вышла из магазина, но в «Мерседес» не вернулась, а пошла по улице к Охотному Ряду. Степанов, в свою очередь, поднялся по Георгиевскому переулку.
У фонтана Степанов неожиданно встретил Овчинникова. Бывший банкир также названивал по мобильнику. Это уже становилось забавным. Завидев следователя, Овчинников сунул телефон в карман, и лицо его выразило крайнюю степень дружелюбия.
— Рад, рад видеть, — повторял Григорий Александрович. — Что? Собираетесь снова слушать «Снегурочку»?
— А сегодня дают «Снегурочку»? — растерянно спросил Степанов.
— Да.
— А как прошли гастроли?
— Ах, Василий Никитич, газет вы не читаете. Гастроли прошли блестяще. Вена, Лондон, Париж. Полный триумф!
— А как пела Анастасия Макаровна?
— Великолепно! Настоящий талант.
Овчинников внезапно оглянулся и
приветливо позвал:
— Ирина Анатольевна, идите к нам.
Грушева явно намеревалась проскользнуть мимо, но теперь сумела изобразить на лице вежливую улыбку. Овчинников шепнул следователю:
— Царедворского сняли.
— Да ну! И кто же теперь вместо него? Грибаков?
Овчинников присвистнул было, но тут же осекся:
— Нет, нет, банкирам свистеть нельзя. Денег не будет. — Он хохотнул. — Вместо Царедворского — некий Смирнов из Мариинки, — поспешно проговорил Овчин- ников. Но тут приблизилась Грушева. — Ира! — воскликнул он. — Ты прекрасна,
ты королева Большого. — Он легко наклонился к уху Степанова: — Смирнов — ставленник питерских, ни в чем ничего не понимает.
Личико Грушевой скривилось. Кажется, преувеличенные комплименты Овчинникова вовсе не обрадовали ее. Грушева закурила.
— А вот от сигарет я рекомендовал бы тебе, Ира, воздержаться, — поучал Ов- чинников. — Надо беречь связки. Это не дело — вторая сигарета за семь минут.
Так, значит, Овчинников каким-то образом проследил маршрут Ирины Грушевой и даже знал обо всех ее действиях.
— Давайте я вас угощу, — произнесла Грушева. — А связки мне скоро не пона- добятся. Во всяком случае, для партии Купавы.
— Ты о чем, Ирочка? — Овчинников прикинулся удивленным.
— О чем? Ведь это вы распорядились исключить «Снегурочку» из репертуара Большого?
— Я? Ничего подобного. — Удивление его явно было самым что ни на есть искренним.
— «Снегурочка» сегодня пойдет в последний раз. Говорят, что это инициатива Попечительского совета, который, кстати, возглавляете вы. Говорят, что классика, дескать, устарела, пора, мол, ставить современные оперы.
— Полнейшая клевета. Я ничего не знаю. Если что-то и сделано, то отнюдь не по моей инициативе. Конечно, театр нуждается в переменах, но я…
— Короче, опера Римского-Корсакова «Снегурочка» снята с репертуара, а вместо нее будет ставиться балет «Снегурочка» на музыку Чайковского Петра Ильича. И главную партию будет танцевать Вера Молочкова. Вот что вы называете осовремениванием репертуара. Впрочем, Мих-Мих мне сказал, что в новом балете останется одна вокальная партия, которую, возможно, доверят мне, если я буду хорошо себя вести. А я просто-напросто не знаю, как же мне себя вести.
— Ирочка! — воскликнул с облегчением Овчинников. — Это еще не самое страшное, поверь мне. — Он чмокнул девушку в гладкую щеку. — И что это у тебя за сережки? Бирюза? Любишь сережки?
— Люблю, — Грушева направилась к зданию театра.
— Красавица ты наша, — громко проговорил Овчинников ей вслед. — А может быть, на афишах нарочно написали последний спектакль», просто так, для рекламы. И в конце концов, балет — это ведь тоже неплохо.
Грушева скрылась в подъезде.
— Да, — сказал Овчинников Степанову, — а я и вправду ничего не знал.
— То есть Попечительский совет не поставили в известность о переменах в репертуаре? — Следователь сочувственно улыбнулся.
— Обидно. Мы им — деньги, а они…
— Послушайте, Григорий Александрович, — неожиданно начал Степанов, — вот тут у меня в кейсе совсем случайно оказались кое-какие записи и, в частности, один не относящийся к вам монолог. — Степанов извлек аудио-аппарат. — Давайте отойдем. Так… Вот здесь у нас говорит Молочкова. А вот это все-таки касается вас, так мне кажется…
Раздался хриплый голос покойного охранника.
— Так он сидел? — удивился Овчинников. — И как могли бывшего заключенного принять на работу в Большой?!
— Нет, вы слушайте, слушайте дальше.
Дальше охранник жаловался на пренебрежительное отношение к нему начальства, говорил о Скромном, о Царедворском, даже о Сафьянове. Затем последовали невнятные обвинения в адрес Овчинникова, якобы подговорившего несчастного охранника, соблазнившего совершить какое-то преступление…
— Клеветнические глупости, — резко проговорил Овчинников.
— Неужели?
— Он оговаривает меня.
— Но вы были с ним знакомы?
— Да.
— Странное знакомство для вас. Разве это был человек вашего круга?
— Абсурд. В конце концов, меня назначили главой Попечительского совета.
— То есть Сафьянов, Михаил Михайлович, вас назначил?
— Это не имеет значения, — Овчинников вытер носовым платком внезапно вспотевший лоб. — Естественно, что в качестве главы Попечительского совета я счел своим долгом познакомиться со всеми сотрудниками театра, включая охранников и даже уборщиц. Я даже руки всем пожимал, не то, что некоторые! Вы дурно обо мне думаете.
— А вот здесь покойный охранник произносит «волки позорные» или «волки по- ганые». Это не вас, в частности, касается?
Беседующие разом оглянулись на шум, который производили подъезжающие машины. Окруженные телохранителями, к центральному подъезду направлялись, весело переговариваясь, Сафьянов и Молочкова. Овчинников отвернулся от занятного зрелища.
— Что тут у вас еще есть, на этой пленке? — спросил он Степанова, стараясь говорить непринужденно.
— А что бы вы еще хотели услышать?
— Но то, что вы дали мне послушать, — форменная чепуха и ничем мне не угрожа- ет. Какой-то бессвязный бред психически ненормального человека. Этак и я возьму диктофон и наговорю черт знает что.
Между колоннами мелькнула красная курточка Амалии. Ее стройную шейку украшало рыжее боа, но вообще-то она выглядела скромнее обычного. Мужчины прекратили разговор.
— Мы идем, Гриша? — спросила Амалия.
— Послушайте, Григорий Александрович, если сегодня «Снегурочка» идет в последний раз, я хотел бы послушать. Вы проведете меня?
— Конечно, — благосклонно пообещал Овчинников.
Он посадил следователя в первый ряд. «Все ближе и ближе к сцене», — подумал Степанов. В середине партера он уже сидел раньше. А теперь мог видеть все происходящее на сцене, а также правительственную ложу. Зато весь зал оказался за его спиной.
В правительственной ложе расположился Сафьянов. Казалось, он внимательно слушал музыку и пение. Премьер весело улыбался, хотя Степанов не замечал никаких поводов для веселья. Окружение премьера оживленно комментировало происходящее на сцене. Кажется, они смеялись над Величаевой. Ей много аплодировали, но Сафьянов лишь раза два лениво хлопнул в ладоши. Над Молочковой, кажется, тоже вдоволь посмеялись, хотя следователь опять же не замечал ничего смешного. Но Сафьянов что-то проговорил, и все в ложе покатились со смеху. Поведение Сафьянова и его окружения можно было бы счесть неприличным, если бы расположение ложи и боковой занавес не скрывали их от большинства зрителей, а музыка не заглушала бы слова. Сафьянову принесли блюдо с пирожными. Он предложил попробовать одному из охранников. Тот неловко отломил кусочек эклера. То и дело звонил мобильник премьера, и тому приходилось выходить из ложи, потому что слышимость была неважная.
Степанов заметил, что клакеры особенно усердствуют, когда появляется Молочкова, остальным исполнителям доставалось куда меньше хлопков и криков «браво!». Амалия и Овчинников сидели прямые, напряженные, будто ар- шин проглотили. Степанов вдруг подумал, что и эта пара совсем не разбирается в классической музыке. Кажется, реакция собравшихся в ложе интересовала Овчинникова и его подругу куда больше, чем спектакль.
Во время третьего действия в правительственную ложу вошли Царедворский и новый директор Смирнов. Степанов припомнил, что в вечер покушения на Томскую директор тоже вошел в ложу. Да, да, кажется, так и было. Только тогда директором был Скромный.
Величаева запела. И внезапно Степанов резко вздрогнул. Ближе к заднику стояла женщина в костюме Снегурочки, таком же, как у Величаевой. Он не понял, что такого странного в ее лице. Кажется, оно было закрыто маской. Или нет? Ее глаза лихорадочно окидывали зал. На кого же она смотрела? На Степанова? На Овчинникова? В ложу? Но вот она, кажется, нашла взглядом того, кого так старательно искала, и теперь не сводила с него глаз.
Степанов невольно обернулся. Он хотел увидеть человека, который стал объектом пристального внимания второй Снегурочки. Но и саму ее нельзя было упускать из виду. Степанов полагал, что заметит в зале Грубера, Книгина или Юпитера, но их не было. Значит, вторая Снегурочка искала взглядом не кого-то из них. Но надо было внимательно следить за ней. Вот она чуть выдвинулась вперед. Она хочет, чтобы ее заметили? Артисты пели спиной к ней, публика сосредоточилась на солистах. Кто же мог разглядывать задник? Только такой профан в оперном искусстве, как Степанов. Чего же эта ряженая добивалась?
Приближался финал спектакля. Снегурочка должна была войти в костер и раствориться в искусственном пламени. Музыка была прекрасна. Она, казалось, пела о людской несправедливости, о несовершенстве мира. Зал замер. Величаева приближалась к костру. Степанов не сводил глаз со второй Снегурочки, которая сверлила Величаеву ненавидящим взглядом. Вдруг он заметил, что и Сафьянов уставился на «привидение». Степанов встал и, пригнувшись, направился к выходу. Овчинников и Амалия посмотрели на него с недоумением и тут вдруг тоже заметили вторую Снегурочку. Если она хотела, чтобы ее увидели именно те зрители, которые прямо или косвенно были связаны со всеми несчастьями и переменами, обрушившимися на Большой театр, то ей это удалось. Теперь вторую Снегурочку видели уже многие, но никто не мог понять, что сие явление может означать.
В дверях Степанов налетел на администраторшу.
— Где ход под сцену? — зашипел он.
— Да зачем вам?
Следователь показал ей свое удостоверение. Администраторша побежала с ним к ведущему спектакля. Они поднялись в бельэтаж, где находилась радиорубка. Перед пультом сидели хмурые бородачи. Одному из них ведущий приказал проводить следователя.
Музыка еще звучала. «Еще успею», — лихорадочно думал Степанов. В коридоре толпились охранники Сафьянова. Шеф послал их отыскать вторую Снегурочку, но, похоже, они не знали, что делать, и потому охотно присоединились к Степанову. Шествие замыкали любопытные администраторши.
Открылась крохотная дверца в полу. Помещение под сценой было очень низким, здесь трудно было выпрямиться. Степанов сильно пригнулся, чтобы не удариться головой. На проводе гирляндой болтались лампочки. Световой тоннель вел прямиком к костру, бросавшему вниз, на пол, неровное светлое пятно.
Прогремели ударные. Сверху на ступеньке показалась нога в театральной обуви. Это была Величаева. Степанов и один из телохранителей Сафьянова подхватили ее под руки. Она вскрикнула от неожиданности:
— Что это? В чем дело?
А наверху уже обрисовывалась фигура другой Снегурочки.
Степанов замешкался, не зная, что же предпринять, остаться с Величаевой или погнаться за «призраком». Вдруг погас свет. Но теперь охранники проявили благоразумие и стрелять не стали. Величаева не пострадала, и никто не пострадал. Но вторая Снегурочка исчезла.