Ленин и Керенский. Эпилог.

     Генрих Боровик начинает свои воспоминания о встречах с Керенским издалека, с событий красного Октября. 24 октября 1917 года состоялось заседание большевистской фракции Петроградского Совета, на котором было принято решение о начале вооруженного выступления. В ночь на 25 октября большевики начали брать под свой контроль ключевые точки столицы. В 11 часов утра Керенский передал свои полномочия заместителю председателя Временного правительства Коновалову и уехал в штаб Северного фронта. 26 октября был захвачен Зимний дворец со всем Временным правительством, исключая самого Керенского. В этот же день Керенский отдал приказ о походе на Петроград. Главнокомандующим был назначен генерал Краснов. 28 октября Краснов захватил Царское село. 30-31 октября вооруженная попытка вернуть власть Керенскому провалилась. 1 ноября выступление Керенского-Краснова было подавлено, и Керенскому пришлось бежать сначала в Лугу, а затем – в Псков. Власть Керенского попала в руки тоже юриста, бывшего помощника присяжного поверенного (адвоката) Владимира Ульянова. Они оба родились в Симбирске. Отец Керенского был директором гимназии, в которой учился Володя Ульянов, и семья Ильи Ульянова, инспектора народных училищ, дружила с семьей Керенских: не раз встречались, но исторически их встреча закончилась выстрелами в подвале Ипатьевского дома в центре Екатеринбурга – гибелью царской семьи. Александр Федорович Керенский прожил долгую жизнь. Истинная ее история была окружена легендами, слухами, сплетнями и клеветой. Генрих Боровик – единственный советский журналист, который осмелился встретиться и несколько раз беседовать с Керенским незадолго до его смерти. Это интервью до сих пор не появлялось в печати. Представляя отрывки из своей новой книги, Генрих Боровик в газете «Совершенно секретно» впервые подробно рассказывает о встречах с А.Ф. Керенским, о неизвестных страницах его противоречивой жизни и о загадочных обстоятельствах трагической смерти бывшего главы российского Временного правительства.

    Генрих Боровик договорился о встрече на 1 ноября 1966 года. “91-я улица в восточной половине Манхэттена, да еще между Лексингтон и Парк-авеню, весьма престижное место. Она застроена, видимо, в начале века в основном двухэтажными особняками из красного кирпича с внешними лестницами к входной двери. Ярко начищенная медь на дверях и на старинных фонарях. Сквозь окна просачивается уютный неяркий свет, иногда видны полки с книгами. Спокойный богатый спальный район. Дом под номером 109 трехэтажный и выглядит внушительней своих собратьев. На мостовой, рядом с подъездом, молодой человек в черном свитере протирал стекла дорогого спортивного белого автомобиля. Одним словом, судя по всему, господин Керенский живет совсем неплохо. Чтобы владеть таким домом и содержать его, требуется очень немалое состояние. …Горничная ведет нас (Боровик был с женой) по овальной с мраморными ступенями лестнице на второй этаж. И вводит в неярко освещенную библиотеку. Горничная просит нас подождать немного и исчезает. …Через минуту вдруг спустилась из ниоткуда освещенная кабинка старинного лифта, через мгновение между лифтом и входом в библиотеку неожиданно материализовался из неизвестной нам субстанции кусок истории, принявший облик старого, седого, с палочкой в руках, но прямо державшегося господина. Господин был одет в белую рубашку с темным галстуком, вязаный серый свитер, потрепанные брюки, одним словом, по-домашнему. Впрочем, штиблеты на ногах были тупоносые, по тем временам модные. И во всем его облике присутствовали элегантность и достоинство… Он протянул мне руку, пожал мою не сильно и не слабо. Произнес уже теноровым голосом: Керенский. То, что перед нами стоял Александр Федорович Керенский, бывший военный и морской министр, бывший министр юстиции, бывший Верховный Главнокомандующий, бывший министр-председатель Временного правительства России, сомнений никаких быть не могло. Несмотря на то, что знаменитый бобрик уже не совсем мог называться бобриком, седые волосы полегли и были зачесаны назад, несмотря на то что большой керенский нос оседлали большие очки толстого стекла в темной оправе, несмотря на то что одет он был не в полувоенный френч, не в галифе, не в сапоги, а вполне по-домашнему, но и не без изящества. Господин сделал несколько не очень уверенных шагов по направлению к библиотеке, слегка наклонил голову набок и сказал: «Прошу», жестом приглашая нас расположиться в библиотеке. Очень аккуратно, будто по намеченному заранее плану, рассадил нас: жену на диван, меня в кресло. Сам расположился на другом диване у стены между высоким окном и камином. «Как вы себя чувствуете после болезни?» – спросила жена. – «Я не болел, – поправил он, – просто случайно упал и повредил мускулы». – «Да, вы вполне хорошо выглядите», – подтвердила жена. – «Я всегда хорошо выгляжу», – уверенно согласился наш хозяин и уточнил: “Такая конституция”. И развел руками: мол, не взыщите, таков уж я… Он действительно выглядел совсем неплохо для человека его возраста, да еще проведшего больше недели в госпитале. – «Так о чем мы будем с вами разговаривать?» – спросил он. – Я ответил, что хотел бы получить у него небольшое интервью для советской печати. – «Вы хотите сказать, что в Москве напечатают то, что я скажу вам в своем интервью?!» – с сарказмом спросил он. – «Надеюсь». – «В советской газете?! В какой же?» – Я ответил, что это может быть, например, «Литературка» или какая-нибудь другая газета, с которой имеются деловые отношения у Агентства печати Новости, где я работаю. – «А «Огонек»?» – вдруг спросил он. – «Огонек» вряд ли», – честно сказал я, хорошо зная ориентацию журнала. – «Но ведь вы, кажется, работали там?» Я был потрясен. Я действительно работал в «Огоньке» несколько лет, но в 65-м сбежал оттуда в АПН. Как Керенский может знать об этом?! – «Вашу фамилию я назвал своему секретарю. И она вспомнила, что, кажется, читала мне вслух из «Огонька» один или два ваших очерка, я ведь сам давно не читаю, зрения почти нет. Потом разыскала эти номера журналов и подтвердила. Так что во всем виноват генеральный секретарь». – «Какой генеральный секретарь?!» – ошарашено спросил я. А.Ф. улыбнулся: «Это Элен, мой секретарь. Русская дама. Елена Петровна Пауэрс. Работает у меня много лет, ведет все мои дела. В шутку я зову ее генеральный секретарь. Без нее я как без рук, как ваша страна без своего генерального… хе-хе… К сожалению, ее нет сегодня, но я обязательно познакомлю вас». Он, видимо, утомился собственной длинной речью, откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза куполами век. Руки лежали на коленях. На безымянном пальце правой руки я увидел крупный старинный перстень с большим серо-зеленоватым камнем. Прошло не меньше минуты, прежде чем он снова открыл глаза. Но с темы разговора не сбился. – «Я не верю, что у вас могут напечатать обо мне правду». – «Ну почему?»- спросил я, испытывая ненависть к самому себе, ибо довольно хорошо знал ответ на свой риторический вопрос. – И он знал, что я знал… Однако начал вежливо объяснять: «Обо мне ходит столько небылиц! Ну ладно здесь, где люди ничего не читают и ничего не знают о России. Но в самой России!..» И вдруг почти взорвался, заговорил горячо, хотя и держал на губах подобие улыбки: «Господин Боровик, ну скажите у себя в Москве! Там же есть серьезные люди! Ну, пусть перестанут писать, будто я бежал из Зимнего дворца в женском платье! Не было этого! И не бежал я, а, согласно нашему общему решению, уехал навстречу нашим войскам, которые все не прибывали и не прибывали из Гатчины на подмогу Временному правительству! Уехал на своем автомобиле и в своем обычном полувоенном костюме. Со мной на заднем сиденье сидел Кузьмин, командующий войсками Петроградского округа. А за нами шла другая машина, с американским флажком. В ней сидел один из моих адъютантов. Меня многие видели, я не особенно и скрывался-то. Солдаты даже красные, если узнавали меня, отдавали мне честь!.. При чем тут женское платье?!» – «Конечно, я сделаю все возможное», – сказал я, не очень веря, что смогу перешибить устоявшийся взгляд на этот эпизод в жизни премьера Временного правительства, но, насколько я знаю, об этом впервые было написано не у нас, а в мемуарах младшего брата начальника юнкерской школы, которая обороняла Зимний дворец… Керенский принялся энергично крутить головой, словно пытаясь сбросить с нее какие-то до смерти надоевшие ему путы. – «Так они же здесь меня все ненавидят! – почти вскричал он. – Вы и представить себе не можете, сколько грязи они льют на меня до сих пор! Элен даже завела специальную папку ненависти, складывает туда всю эту чушь про меня. Называют меня предателем. Мол, вступил в заговор с генералом Корниловым, а потом предал его. Глупость какая! Зачем мне было вступать в заговор с Корниловым, если мне принадлежала вся власть в России? Зачем мне заговорщически обсуждать с ним, как ему получить деньги от банкиров, если я сам мог дать ему столько денег, сколько ему и не снилось?!» Вздохнул горько: «Сами Россию проворовали, пропили, проиграли в карты, прораспутничали, испохабили монаршую власть, а теперь обвиняют во всем меня. Чуть ли не я заставил царя подписать отречение! Распускали грязные сплетни, будто я спал на кровати императрицы Александры Федоровны. В эмигрантских газетенках называли меня не Александром Федоровичем, а в женском роде Александрой Федоровной… И вы у себя там, в Москве тоже… Постыдились бы…» Он закурил сигарету, но не успокоился: «Вы читали дневники Николая Второго? Вы помните, что он записал в день отречения? Вокруг меня лишь предательство, трусость и подлость… Понимаете? В о к р у г него! Это ведь о ближайшем окружении! О его ближайших помощниках, самых доверенных людях, о членах императорской фамилии, наконец! Причем же тут Временное правительство? Причем тут Керенский?!» А.Ф. почти без всякого напряжения совершил чудесное превращение из раздраженного, сердитого старца в гостеприимного, радушного хозяина. Жена решила содействовать дальнейшей разрядке напряженности, для чего открыла небольшую коробку с надписью «Мосторг». Вытащила из нее завернутый в мятую бумагу металлический, высотой с ладонь симпатичный пузатый тульский самоварчик и протянула его нашему хозяину с пояснением: точная уменьшенная копия яснополянского самовара, которым пользовался Лев Толстой. Керенский заулыбался, взял самоварчик в руки, повертел, пощупал, даже покрутил краник и поставил изделие на журнальный столик. После чего игриво сказал: «Когда я был студентом, мы пели песенку… Сейчас вспомню, как там… Он пошевелил пальцами. Та-ра-рам-пам… а, вот! И пропел дребезжащим голосом: Лев Толстой, человек простой, выдал Полину за… хе-хе… такую скотину…» Посмотрел на нас хитровато и пояснил: «Вместо слова “такую” в песенке была фамилия, но я ее не помню… А с этой самой Полиной у меня, между прочим…» И вдруг замолчал. Прикрыл глаза и снова откинулся на спинку дивана, то ли предался приятным воспоминаниям, то ли просто заснул. Впрочем, через минуту он снова был в строю. И оживленный разговор продолжился. А.Ф. окончательно утвердился в добром расположении духа, шутил и даже спел еще две песенки обе из репертуара Вертинского, «В бананово-лимонном Сингапуре…» и «Лиловый негр вам подает манто…», обнаружив при этом отличный слух, незаурядную артистичность и почти винокуровскую способность к имитации. Галя, конечно, не преминула сделать ему комплимент за прекрасное исполнение. Он скромно улыбнулся: «Вообще-то я собирался стать актером. Меня прочили в священники, в богословы. А я мечтал быть актером императорских театров. И, поверьте, был бы великолепным трагиком. У меня был роскошный голос… Да… А стал политиком. Жизнь причудлива. Она, видите ли, распорядилась иначе. Но оратором я был хорошим. Равных мне, пожалуй, не было. А тут тоже есть от театрального искусства… Помню какой-то благотворительный вечер в пользу раненых солдат. Смотрю, пришли равнодушные люди, бросают какие-то презренные копейки. Для раненых солдат! Которые их защищают! Моя речь не была предусмотрена, я к ней не готовился. Я вообще оказался там случайно. Но я решил выступить. Я говорил минут пятнадцать, не больше. Когда я закончил, одна дама подошла ко мне, сорвала с груди жемчужное ожерелье и бросила к моим ногам. Что тут началось! Драгоценные броши! Кольца! Ожерелья! …Смешно, конечно, говорить сейчас такое, но, если бы тогда существовало телевидение, со мной была бы вся страна, я не проиграл бы никому! Как оратору мне не было равных в России…» Смотрел незрячими глазами куда-то вдаль. Уж не знаю, что маячило перед его взором. И говорил, говорил. То вдруг смеялся почти звонко, а то говорил полушепотом, будто самому себе… Отключался, откидываясь к спинке дивана, восстанавливался, а через минуту снова продолжал разговор. И все это, не теряя достоинства. Разговор, к моей радости, вовсе не походил на классическое газетное интервью вопрос-ответ. Просто текла неторопливая беседа, которую А.Ф. прихотливо и непредсказуемо поворачивал то в одну, то в другую сторону. Я лишь изредка вставлял вопросы, предпочитая слушать то, о чем ему самому интересно было и хотелось рассказать. Газетная публикация, конечно, не дает возможности описать все перипетии и интонации нашей первой встречи. Здесь же приведу лишь некоторые отрывки, не обязательно касающиеся самых значительных тем. Иногда второстепенная деталь, шутка, взгляд гораздо больше могут сказать о характере и сути человека, чем рассуждения о самом главном. Коснулись дел писательских. Он показал хорошую осведомленность и в этой области нашей жизни. «А «Новый мир» опять зажимают! Опять зажимают ваш «Новый мир!» – проворчал с укоризной и досадой. Хороший ведь журнал! А Твардовский замечательный поэт!…» И опять меня вдруг охватило чувство нереальности, невзаправдашности происходящего. Керенский! Александр Федорович! Человек из Бог знает какого далекого мира делится со мной своими мыслями о сегодняшнем журнале «Новый мир». Я спросил о его собственных книгах: почему ни одной на русском языке? Он махнул рукой и ответил с ноткой обиды: «А какой мне смысл писать и издавать книги на русском? Они все равно не попадут в Россию, к русскому читателю. А писать для эмиграции не имеет смысла. Читать будут только для того, чтобы исчеркать нецензурной бранью. Скоро моя последняя книга “Россия и крутой поворот истории “выйдет в Японии. На японском. Японцы обо мне больше знают, чем в России или здесь, в Америке…» (Через несколько лет после этой встречи в одной из нью-йоркских газет мне попадется статья, автор которой будет утверждать, что бывший премьер Временного правительства России Александр Керенский был расстрелян в Москве в 1947 году…) В какой-то момент я подошел к окну и, глядя на улицу, сказал: «У вас тут в Нью-Йорке…» И не успел закончить фразы. А.Ф. сердито оборвал меня: «Это не у м е н я в Нью-Йорке! Это у н и х в Нью-Йорке! Я гражданства здешнего не брал, хотя предлагали много раз. И ни у кого не брал, хотя тоже предлагали. Остаюсь гражданином России!…» И чуть тише, с грустью: «Той…»

    Керенский, по его словам, видел Никиту Хрущева в 1959 году в Сан-Франциско, когда тот прибыл на юбилейное заседание ГА ООН, посвященное 15-летней годовщине образования ООН. Тогда же произошел контакт Керенского с человеком из охраны Первого секретаря ЦК КПСС. В дальнейшем состоялось еще несколько контактов Керенского с советскими представителями. В январе 1964 года советский «журналист» предложил Керенскому возвратиться на Родину. В 1968 году последовало новое предложение: официальный представитель из советского посольства лично передал Керенскому устное обращение Советского правительства относительно возвращению на историческую родину. Следует отметить, что помимо выступления по американскому радио 22 июня 1941 года с поддержкой русскому народу в его титанической борьбе с жестоким врагом, Керенский отправил 3 июля 1941 июля телеграмму в Москву на имя Сталина с просьбой дать указанию советскому послу в Вашингтоне принять его. Ответа на телеграмму он не получил; в тот день Сталин выступил по всесоюзному радио с призывом к народам СССР начать Отечественную войну против нацистских войск. Вероятно, памятуя о безответной телеграмме, Керенский не дал положительного ответа на указанные выше советские предложения. В начале 1970 года Керенский получил новое предложение из Москвы от уполномоченного человека. Известная встреча Керенского с советским вестником с новым предложением о репатриации состоялась в Колумбийском университете в 1965 году. Здесь состоялся творческий вечер Андрея Вознесенского, на который был приглашен Керенский. Керенский пришел в сопровождении американской возлюбленной Владимира Маяковского, Татьяны Яковлевой. Сам Керенский говорит о предложении о репатриации от Вознесенского, но продолжает тему, сказав поэту, что требует от советских властей прекратить повторять то, что «он бежал из Зимнего дворца, переодевшись в платье медсестры». Керенский также просил Вознесенского передать советским властям, что «Ленина всегда уважал, как гимназиста-однокашника» и что «причиной своего падения считает интриги Англии». Керенский пригласил молодого поэта к себе домой «попить чаю». Эта часть встречи Керенского и Вознесенского осталась неизвестной историкам. Сам Керенский никогда не говорил о ней. Когда же Андрея Вознесенского спрашивали, о чем они разговаривали с бывшим русским премьером у него дома, то поэт всегда резко отвечал, что «не помнит. С нами был переводчик» (!)    

     Керенский наставил в России для Ленина большое количество политических камней, видимо, не совсем доверяя тайным договоренностям с большевистским лидером относительно обеспечения возврата Керенского на политический Олимп России через «три-четыре недели». Керенский предполагал, что оставил для подпольного противодействия большевикам в Петрограде два сильных центра сопротивления. Одним из этих центров была Петроградская городская дума во главе с «хозяйственником» Шрейдером, городским головой, и боевым лидером эсеров Авксентьевым, председателем Предпарламента. Авксентьев должен был реализовать на практике идею «Всероссийского земского собора». Вторым центром – Комитет спасения Родины и Революции, который был учрежден 25 октября ст.ст. постановлением Предпарламентом в составе фракций правых эсеров, меньшевиков и кадетов. Оба противобольшевистских центра проявили себя уже спустя три-четыре дня после взятия власти большевиками: профсоюз железнодорожников «Викжель» организовал 27 октября мощную стачку, парализовавшую жизнь страны, а петербургские юнкера во главе с полковником Полковниковым подняли 29-30 октября восстание в Петрограде, в ходе подавления которого погибло несколько сот человек. После этих двух событий противобольшевистской борьбы накал гражданской войны нарастает, достигая наибольшей силы в период открытой интервенции стран Запада в Россию и военной помощи с их стороны белым армиям. Только весной 1920 года одними США в Крым армии Врангеля было поставлено 436 пулеметов, 41 тыс. винтовок, 67 млн. патронов и 41 тыс. ящиков со снарядами, а также 6 тыс. ящиков взрывчатки для кустарного изготовления боеприпасов. Летом 1920 года правительство Англии предоставила в распоряжение Врангеля, главнокомандующего Русской армией в Крыму, 15,5 млн. фунтов стерлингов, или 155 млн. долларов (в ценах 2014 года – 11,6 млрд. долларов). В Крыму воевал в рядах белых английский танковый дивизион в составе 12 тяжелых и средних танков. Керенский в этих событиях играет роль координатора и посредника между англо-французским Западом и белогвардейским движением. По настоянию бывшего премьера из Парижа 30 мая 1919 года в Ставку Деникина в Таганроге прибыла делегация «Русского политического совещания». В её составе были Д.Г. Щербачев (бывший главнокомандующий Румынским фронтом), В.В. Вырубов (личный друг Керенского, масон, помощник главнокомандующих Корнилова и Духонина по гражданским вопросам от Временного правительства, один из главных фигурантов дела по смещению Корнилова) и М.С. Аджемов. Делегация привезла письменное требование держав Антанты о немедленном подчинении Деникина А.В. Колчаку. Деникин подчинился ультиматуму Запада. По почину Керенского гражданская война в России ширится. Начальник Особого отдела Кавказского фронта К. Ландер докладывает Ленину 17 апреля 1920 года о существовании сильного подпольного центра в Ростове-на-Дону, который объединил меньшевиков и правых эсеров. Формально, Керенский являлся лидером правых эсеров наряду с Савинковым и Брешковсрой; центр эсеров возглавляли Чернов, Зензинов и Гоц; на левом фланге – Камков, Спиридонова, Карелин, Малкин. Суханов свидетельствует, что кадетская и эсеро-меньшевистская пресса сразу после приезда Ленина в Россию, с 3 апреля, организовала его травлю и подвергла разного рода поношения с целью «направить публику против Ленина и большевиков». Всероссийский съезд офицерских депутатов 20 мая вынес резолюцию, призывающей лидера большевиков добровольно сдаться прокурорским органа и в противном случае обязывающего любого гражданина, опознавшего Ленина, совершить над ним самосуд. Как правило, в воскресные дни в Петрограде проходили проправительственные и кадетские демонстрации под лозунгами «Верим Временному правительству!» и «Ленина и его друзей – обратно в Германию!». Поскольку, согласно Милюкову, с 3 марта фактическим главой Временного правительства являлся Керенский при «на все согласном премьере кн. Львове», то за этими манифестациями стоит фигура Керенского, являвшимся одновременно и членом правительства, и заместителем председателя Петросовета. Суханов утверждает, что жесткая полемика в прессе между лидерами правящего большинства и большевиков к 20 апреля подвела общество почти к состоянию гражданской войны. К тому же, согласно Милюков, Ленин до апрельских дней был чистым догматиком, для которого факт Февраля означал, что на повестке дня находится пролетарская революция. Вполне вероятно, что взятие власти в апрельские дни, 20-21 апреля, Ленин готовил к своему дню рождения, 22 апреля. Интересно, что Ленин со своими «Апрельскими тезисами» выступил в Таврическом дворце ровно через 400 лет после того, как Мартин Лютер в 1517 году приколотил к дверям дворцовой церкви в Виттенберге свои 95 тезисов против догматов латинской церкви. Апрельские тезисы Лютера раскололи Запад, апрельские тезисы Ленина – Россию. Эти факты подтверждаются тем, что Троцкий совершил красный Октябрь в день своего рождения, 25 октября (по ст.ст.). Имеется вполне авторитетное мнение Суханова о том, что большевики обладали полной возможностью мирно взять власть в свои руки ещё 20 октября или 22 октября, в воскресенье, в День празднования Петроградского Совета, когда они вывели на улицы северной столицы 500 тысяч вооруженных рабочих, солдат и матросов. В. Бурцев в своей газете «Общее дело» писал 21 октября: «Граждане! Имена! Только что военный министр Верховский предложил, в заседании комиссии (Предпарламента) заключить сепаратный мир. Терещенко обозвал все правительство «сумасшедшим домом». Генерал Алексеев плакал…»  Троцкому пришлось приложить определенные усилия, чтобы убедить эсеро-меньшевистский ВЦИК в переносе II съезда Советов на 25 октября, мотивируя решение невозможностью в срок собрать в полном составе эсеровскую и меньшевистскую фракции съезда. Эсеро-меньшевистский ЦИК, с которым Троцкий успешно взаимодействовал, 17 октября 1917 года разослал во все Советы телеграмму следующего содержания: «ПРОТОКОЛ заседания Бюро ЦИК. 17 октября 1917 года. Х. Съезд Советов. Ввиду выяснившейся невозможности собрать Второй Всероссийский Съезд Советов Р. И С.Д. 20 октября и отрицательного отношения к Съезду со стороны всех фронтовых и армейских комитетов, Бюро ЦИК решило принять все меры к оповещению воинских и местных организаций о необходимости принять участие в Съезде и постановило день открытия пленарного собрания перенести на 25 октября, а на 23 и 24 назначить собрание фракций Съезда. Считаясь с невозможностью надолго отрывать активных работников с мест, чрезвычайно необходимо в разгар избирательной кампании в Учредительное Собрание местным партийным организациям, Бюро ЦИК находит необходимым, чтобы Съезд продолжался не более 3-х дней. В порядок дня Съезда решено поставить следующие три вопроса: 1. Текущий момент; 2. Подготовка к Учредительному Собранию; 3. Выборы ЦИК. XI. Бюро ЦИК образовало Комиссию в составе т.т. Евстигнеева, Кочергина, Дембо, Сохранова, Булинского и Сурица, которой поручена техника созыва Съезда». Этому документу предшествовало заседание ЦИК 1 октября, на котором присутствовали только представители армейских комитетов. Один из них, некто Безобразов, в своем выступлении сказал: «Настроение съезда будет, по всем данным, весьма определенное». В прессе это выступление было расценено, как боязнь эсеро-меньшевистского блока в ЦИК созыва съезда в текущих условиях. На протяжении октября «Известия ЦИК», подконтрольные этому блоку, вели систематическую кампанию по дискредитации всей советской системы. Между тем представители корпусных, дивизионных и полковые комитетов писали в ЦИК, что с наступлением холодов солдаты покинут окопы и будут «самодемобилизоваться». В этой обстановке съезд Северной области, в которую входил наиболее большевизированный Северный фронт, принял решение продлить работу до 16 октября и предложил Ленину 40 тыс. латышских стрелков для закрепления решений предстоящего съезда. 17 октября правящий блок эсеров и меньшевиков провел заседание своих ключевых органов: ЦИК, городской управы, штаба Петроградского ВО и фракции меньшевиков-интернационалистов, союзников блока. Все эти органы выступили против перехода власти к большевикам и призвали население к отказу участвовать в выступление против правящего режима. В этой обстановке проправительственный ЦИК принял решение о переносе съезда на пять дней – на 25 октября. Сам ЦИК не имел права отменять созыв съезда, поскольку созыв очередного съезда и дату его открытия принял в июне т.г. I Всероссийский съезд Советов. В ходе заседания ЦИК 17 октября было принято приведенное выше решение о созыве очередного съезда Советов. Для эсеров и меньшевиков оно стало решением правящего блока дилеммы – выбором из двух нежелательных возможностей. Созыв съезда и не созыв съезда, якобы по причине главенствующего над всем необходимости проведения Учредительного собрания, одинаковым образом вели к устранению эсеров и меньшевиков от власти. В первую очередь окопные солдаты – 6 млн. вооруженных человек – вполне поняли смысл малопонятной фразы из официальной телеграммы: «Ввиду выяснившейся невозможности собрать Второй Всероссийский съезд Советов Р. и С.Д. 20 октября…» Ленин, безусловно, находился в плену юридической формулы Церетели о том, что новая власть должна быть утверждена съездом Советов. Обстоятельства требовали перенести мирный переход власти в руки большевиков на 25 октября. 20 октября ведущие российские газеты вышли под заголовками: «Авантюра большевиков с вооруженным восстанием в Петрограде – дело конченное», «Большевики в своей авантюре оказались совершенно изолированными». Вместе с тем, 21 октября начал действовать ВРК при Петросовете, а к вечеру того же дня весь Петроградский гарнизон перешел в подчинение ВРК, секцией которого являлся большевистский Военно-революционный центр. ВРК, по расхожему выражению меньшевика-оборонца Бройдо, был назван «вооруженным штабом предстоящего восстания». Переход гарнизона на сторону большевиков явился, по свидетельству Суханова, «упразднением Временного правительства». В столице не было никакой исполнительной власти: ни старой, ни новой. 22 октября состоялся День Петроградского Совета, «день мирного подсчета сил», или генеральная репетиция Октября. В ночь на 23-е Троцкий мирно захватил Петропавловскую крепость. Таковы общие причины, по которым Троцкий со своей группой «межрайонцев» или большевики не взяли власть 20-22 октября. Согласно наблюдениям очевидцев, 24 и 25 октября наблюдались все признаки отсутствия старой власти и присутствия атмосферы морального перевеса большевистской партии. Столица застыла на два дня в странном летаргическом оцепенении: старое сознание ушло, новое сознание жизни только начинало пробиваться к жизни. Ленин, не смотря на запрет ЦК, понимает, что необходимо выходить из подполья и срочно перемещаться в Смольный; в противном случае Троцкий и левые большевики просто отодвинут его от власти, а в худшем случае – организуют на него покушение. Действительно, все покушения на Ленина после красного Октября неизменно связываются с «бесом революции», будь то эсеры с Фанни Каплан или «заговор трех послов» и ряд других случаев. После июньских событий и июльских дней Ленин приходит к простой мысли, которая окончательно оформилась во время «Корниловского мятежа». Она сводилась к положению, что приход к власти в России стратегически лежит только через революцию сверху. Сформулированная Лениным тактика мирного перехода власти является камуфлирующей стратегию дворцового переворота завесой. Существо этих стратегии и тактики никем в ближайшем окружении большевистского вождя, кроме Сталина, не было осознано. Все пламенные революционеры остались на платформе массовой революционности и мировой перманентной революции, что подтверждается эскалацией гражданской войны или жестокой борьбой за власть в 30-е годы между ними и Сталиным. Все эти явления гражданского несогласия в российском обществе привели к жестокой гражданской войне. Вместе с тем, военные историки четко показали, что, собственно, жертвы боевых столкновений и карательных акций с обеих сторон составили 1,5 млн. человек из общего числа в 10 млн. человек. Оставшаяся часть демографических потерь России в Гражданской войне 1918-1922 годов, то есть 8,5 миллионов человек, приходится на долю погибших из-за голода и эпидемий заразных заболеваний и отсутствия лекарственных средств.