Ленин и Керенский. Эпилог.

     Известный своей склонностью к публичным выступлениям Керенский в эмиграции все реже и реже выступает с речами перед массовой аудиторией. Зачастую Керенский встречается на публике с прямыми оскорблениями в его адрес, с препятствиями к произнесению речей и освистыванию каждого его слова. Например, в Нью-Йорке в 1927 году в зале, где он читал лекцию о десятилетии желтого Февраля, собралась пятитысячная толпа и одна дама выбежала на сцену с букетом цветов, но, подойдя к Керенскому, трижды ударила его по лицу букетом. Зинаида Гиппиус 29 апреля 1934 года делает интересное заключение о Керенском: «Есть, впрочем, одно исключение: молодой среде оказался не чужд известный наш “политик”, — Керенский. Наблюдая со стороны, вижу: и разноголосица, и нелепые, подчас, споры, — но Керенский для “молодежи” в какой-то степени “мы”. Почему? Да опять потому, что он живет, как ни в чем не бывало, с молодым свойством изменяться – переменяться, двигаться во времени; потому что он уже не политик – интеллигент довоенного образца, ни даже “главноуговаривающий” 17–го года. Он переменялся — изменялся вместе с переменой времен». Это подтверждал и сам Керенский – своим политическим дневником «Голос издалека», тем, что был начат в «Днях» и продолжился в 1936–1940 годах в журнале «Новая Россия». Вместе с тем, в дневнике отчетливо наблюдается тяжелый груз переживаний о главном годе его жизни, о «своем Феврале», о последствиях и уроках желтого Февраля, а также о той России, которая пошла не за ним, а за его старым симбирским другом детства Володей Ульяновым (Лениным) и Сталиным. Вот почему, оказавшись в изгнании, Керенский более полувека с настойчивым постоянством возвращался к «своему Февралю», вновь и вновь разъясняя его цели, значение, уроки: «Я знаю, что не только иностранцы, но и большинство россиян, по обе стороны рубежа, знакомы с историей Февральской революции и с деятельностью ее правительства почти исключительно по памфлетам защитников правой или левой диктатуры или по рассказам сторонников павшей монархии… Русская печать питается легендами, враждебными Февралю и его правительству».

      В начале 1938 года Керенский принял приглашение приехать с лекциями в США. 2 марта в Нью-Йорке в Таун-холле состоялась его первая лекция перед тысячной аудиторией. «Взгляните на карту Европы, – говорил Керенский. – Испанию пожирает огонь гражданской войны. Северная Африка медленно минирована. Средиземное море превращено в осиное гнездо. Фашисты и коммунисты пользуются малой гражданской войной в Палестине, чтобы разжигать националистические страсти в мусульманских странах. Балканы постепенно отрываются от Лиги Наций, дабы следовать за Германией… Вместо всеобщего разоружения – пламя войны все разрастается, и все ярче его зловещее зарево». Затем Керенский выступил в Бостоне, Филадельфии, Чикаго, Вашингтоне, Детройте и в Канаде – в Торонто; пресса США широко освещало лекционной турне бывшего русского премьера, полностью печатая его речи.

     Керенский вернулся в Париж накануне начала Второй мировой войны. 11 июня 1940 года в пять утра, накануне падения Парижа, Нина Берберова проводила Керенского и его вторую жену – австралийку Терезу Лидию Триттин (Нелл; годы жизни – 1909–1946 гг.) на вокзал: сперва в Испанию, а оттуда – в США. Когда нацисты вторглись в Советский Союз, Керенский, выступая 27 июня 1941 года по американскому радио, сказал: «Я объявляю от имени огромного большинства русского народа внутри России и за границей, что мы берем на себя обязанность служить нашей стране, несмотря на кремлевскую диктатуру… Мы, настоящие русские патриоты за границей, без различия партий или социальных положений, всем сердцем и всей душой поддерживаем страшную борьбу русской армии». В этом призыве к Керенскому присоединились такие политики, как П. Н. Милюков, B. М. Чернов, П. П. Юренев, Ф. А. Степун, И. И. Фондаминский (погиб в Освенциме), В. А. Маклаков, генерал А. И. Деникин, деятели культуры C. В. Рахманинов, А. Н. Бенуа, М. А. Алданов, Н. Н. Берберова, И. А. Бунин, Б. К. Зайцев, мать Мария (погибла в Равенсбрюке), М. А. Осоргин.

      В конце 1950–х годов Керенский получает приглашение поработать в Стэнфордском университете и Гуверовском институте войны, революции и мира. Ему поручают исследовать и подготовить к печати хранящиеся в институтском архиве подлинные документы Временного правительства. Керенский добросовестно отнесся к этому поручению: в 1961 году вышел из печати трехтомный сборник «The Russian Provisional Government, 1917». Керенскому тогда исполнилось восемьдесят лет.

     Нина Берберова дает описание Керенского в последние годы жизни: «По полутемным комнатам, старомодным покоям дома Симпсонов, где он жил, опекаемый слугами – японцами, служившими в доме с незапамятных времен, он бродил ощупью между своей спальней, библиотекой и столовой, операция катаракты не дала результатов, а правый глаз был потерян давно… Людей вокруг него почти не оставалось». Керенский пережил одного за другим всех своих сверстников. Не осталось у него связей и с первой семьей: О. Л. Барановская с сыновьями жила в Лондоне, лишь изредка напоминая о себе бывшему супругу. Лишь его однопартиец, Марк Вишняк, секретарь Предпарламента, переживет Керенского на один год и скончается в 1971 году, а также всемирно известная балерина Матильда Кшесинская, скончавшаяся на 102-м году жизни в 1972 году.

           В апреле 1970 года Александр Федорович выступил в Лондоне на радиостанции, вещавшей на Советский Союз: «Россия придет к свободе, …у России было немало замечательных имен, заслуживающих всяческого уважения». Воодушевленный своей речью он вернулся в Нью-Йорк. Здесь поджидала его беда: на пути к дому после каждодневного моциона полуслепой и немощный в свои восемьдесят девять лет Керенский падает с лестницы. Последовали семь недель мучительной борьбы за жизнь, и 11 июня 1970 года в 5 часов 45 минут утра Александра Федоровича Керенского не стало.

          Итог его жизни подвела в некрологе парижская газета «Русская мысль» в номере от 18 июня 1970 года: «Вся биография этого удивительного человека вмещается в несколько месяцев 1917 года. Все остальное – и то, что он родился в 1881 году в том же самом Симбирске и в той же учительской среде, где на несколько лет раньше увидел свет его будущий соперник и победитель Ленин, и то, что в 1912 году молодым адвокатом он стал депутатом Государственной думы и вошел в численно незначительную фракцию трудовиков, и то, что впоследствии, после поражения, тенью прошлого 50 лет жил в изгнании (в Париже, Лондоне и, наконец, в Нью-Йорке), — как будто относится к другому лицу… Он вызывал (правда, недолгое) восхищение одних и столь же безмерную, но уже провожающую его даже до могилы ненависть других. Ни того, ни другого, по совести говоря, он не заслужил».

      Керенскому не повезло в истории: ее любимец-фаворит на полгода, он затем на долгие десятилетия – Керенский прожил без малого девяносто лет – был многими предан остракизму: большевиками, белыми эмигрантами, социалистами, буржуазными деятелями. Благодаря многолетним усилиям отечественной историографии Керенский ходит по краю исторической сцены России как идейный шут, марионетка Запада, политический клоун. Заметим, что оперативный псевдоним Керенского, под которым на него было заведено на Лубянке дело, был характерным – Клоун.

         На протяжении десятилетий сначала Сталин, а затем и другие советские лидеры – Хрущев и Брежнев пристально следили за Керенским. В 20–50-е годы агенты ИНО ОГПУ-НКВД контролировали каждый шаг Керенского. Любое его выступление, статья, поездка тут же становились известными Москве. Сталиным задача уничтожения Керенского не ставилась; большевистское руководство было убеждено, что политически он не опасен, а его заслуги в передаче власти большевикам неоценимы. Были предприняты попытки влияния на Керенского в определенном направлении. К нему подсылались «неожиданные собеседники», «старые знакомые», «единомышленники», но Керенский оставался верен себе: он передал Ленину государственную власть в России и сравнимой с ним политической личности в стране не существует, чтобы вступать в какие-либо переговоры Кремлём. Несмотря на противоречивые подчас высказывания, Керенский до конца дней остался приверженцем идеалов желтого Февраля, который был способен, ощущая брутальную инерцию неподдающейся его политическому пафосу толпы, бросать ей яростные слова: «Взбунтовавшиеся рабы!» Ленин никогда не позволял себе ничего подобного. Лидер эсеров Виктор Чернов писал о Керенском, что «в лучшие свои минуты он мог сообщать толпе огромные заряды нравственного электричества, заставлять ее плакать и смеяться, опускаться на колени и взвиваться вверх, клясться и каяться, любить и ненавидеть до самозабвения…»

    Керенский передал штурвал государственного корабля в надежные руки Ленина. По воспоминаниям Дмитрия Мережковского, оспаривавшего звание «первого писателя России» в первой трети XX века у Бунина, «25 марта 1917 года, в субботу, Керенский бегал по нашей квартире (с Гиппиус) и кричал «о грядущем Ленине» Керенский явно пугался прибытия Ленина в Россию и был в панике от него. То вскакивая, то падая обратно в кресло, Керенский хватался за виски, беспрестанно вскрикивая: «Нет, нет, мне придется уйти…» Ленин был человеком, который умел носить маску. Его могли видеть взбешенным, раздраженным, взволнованным, потрясенным. Но его никто никогда не видел испуганным, подавленным, смятенным. Он умел управлять собой. Хотя, бесспорно, бывали моменты, когда Ленин чувствовал, что все висит на волоске и возможен непоправимый крах. Так было в августе 1918 года, еще раньше — в начале того же года, когда немцы начали широкомасштабное наступление в глубь России. Думаю, чувство страха Ленин испытал и при переходе после июльского выступления на нелегальное положение. Не случайно именно в эти дни Ленин отправляет записку Л. Б. Каменеву, в которой просит «в случае своей гибели» опубликовать материалы тетрадки в «синей обложке», где находились главы его книги «Государство и революция». Ленин в 1917 и 1918 годах всегда имел запасной вариант — в случае поражения уйти в подполье. А затем, видимо, и за границу. Он не очень переживал, что в заваренной им, вместе с земляком Керенским, каше погибнут тысячи, а может быть, и миллионы людей. Его заветной мечтой, как и любого уважающего себя политика в мире, была потребность в получении всей полноты государственной власти в свои руки. Керенский знал богатые российские традиции персонификации власти эпох крутых государственных реформ, начинавшихся выдающимися людьми и на них замыкавшихся. Слишком много было здесь завязано на воле, политическом такте, стратегической принципиальности и тактической гибкости. Керенский в тот период времени, когда обе противоборствующие в Великой войне стороны требовали от российского премьера заключения сепаратного мира с Германией, не мог передать власть никому иному, как Ленину. Как сказал сам Керенский, контрреволюция в России придет через левую дверь, то есть он имел в виду новую революцию сверху, когда по взаимной договоренности через «три–четыре недели» Ленин должен передать обратно власть Керенскому, что с внешней стороны будет выглядеть, как контрреволюция. В этом плане Керенский не учел ряд внешних и внутренних факторов, которые составляют объективную сторону революции сверху. Так, Керенский вполне понимал особое положение Ленина в партии, его авторитет, позволявший играть роль партийного лидера. Вместе с тем, Керенскому недостало понимания о почти харизматическом характере лидерства Ленина, то есть основанного на обладании высшим знанием, а также о том, что в Германии готовится своя революция сверху, которая сделает тайные договоренности Керенского и Ленина по возвращению Керенского во власть не действительными.