одном обязательно погоришь.
– Извините, но уже обеденный перерыв, – робко произнес худой.
– Да-да, – Владимир Валентинович глянул на часы, – мы немножко заболтались. Извините, что я вас задержал. Вы после обеда ко мне вернетесь?
– Мы точно не знаем. Надо зайти после обеда в кадры и все выяснить. Может быть, нас в фирму пошлют или конъюнктурный отдел.
– Ладно, выясняйте сами, – сказал Гамов, укладывая документы в ящик, – только не болтайтесь попусту. Вы в курсе, где у нас можно поесть?
– В курсе.
– Тогда действуйте. Смотрите не заблудитесь и не потеряйтесь, а то здание большое.
– Постараемся, – ответил полный, закрывая за собой дверь.
Гамов еще некоторое время рылся в своем портфеле, потом встал,
задвинул стул и вышел в коридор. Он спустился по лестнице, кивая то в одну, то в другую сторону пробегавшим мимо коллегам. Пройдя мудреным лабиринтом коридоров и переходов, он наконец-таки очутился в центральной столовой, занимающей просторное и величественное помещение с высоченными потолками. Владимир Валентинович всегда ходил именно в эту столовую, здесь, по его мнению, кормили лучше всего, буфеты же с их кофе, булочками и свежими сплетнями в кругу сослуживцев он вообще не признавал, его отношение к питанию, как и к любым другим вещам, было взвешенным и серьезным.
Честно отстояв двадцать минут в очереди, Гамов сел за столик и стал сосредоточенно пережевывать пищу, как вдруг кто-то стремительно плюхнулся на стоящий рядом свободный стул и хлопнул его по плечу с громким возгласом:
– Здорово, Володя.
Гамов повернул голову и увидел Мишу Березина, с которым он давным-давно вместе работал, вернее, протирал штаны в одной бездельной организации, которую, в конце концов, к огромной радости Гамова разогнали. С Мишей они одно время перезванивались, бывали друг у друга в гостях, но затем как-то потеряли один другого из виду, и все контакты свелись лишь к телефонным поздравлениям с праздниками.
– О… Приветствую тебя, – произнес Владимир Валентинович несколько растерянно.
Миша поставил на стол чашку кофе и тарелку с бутербродами и торопливо заговорил.
– Старик, что за дела. Не появляешься, не звонишь. Совсем зазнался. Ленка меня без конца спрашивает, где Володя, почему не заходит… Я тебе, кстати, в апреле звонил, тебя не было дома.
– Точно, не было. Я уезжал.
– Ну, вот. Большую пьянку пропустил.
– По какому поводу гуляли?
– А по такому поводу, что меня директором фирмы назначили. Вот какие дела!
– Поздравляю, – Гамов улыбнулся и подал Мише руку. Тот быстро пожал ее. – Ты растешь не по дням, а по часам.
– Брось ты, где уж нам уж выйти замуж. Ситуация просто удачно сложилась, конъюнктура, так сказать. А ты где? Все там же?
– Все там же.
– А личная жизнь как? Не женился?
– Нет живу один, тихо – спокойно. Никто под боком не зудит, не действует на нервы.
– Понятно. А как Галина поживает?
– Не знаю. Не интересуюсь.
– Понятно.
Миша отхлебывал кофе и яростно уплетал бутерброды.
– Мы тебя тут недавно вспоминали с Шурой Гранковским.
– Надеюсь, добрым словом вспоминали.
– Добрым, особенно Шура… Как ты его тогда в бане отстегал. – Миша загоготал. – Я захожу, слышу стоны из парилки, потом, дверь открывается, и Шура оттуда пулей вылетает в огород… голый. Ха-ха- ха. Хорошо баб на даче не было… Да, бывали дни веселые. Кстати ты в курсе, что Шура в Женеву едет работать?
– В курсе.
– Ничего себе командировочка, да? Правда с его тестем куда угодно можно поехать.
– Причем тут тесть? Шура и сам по себе мужик толковый.
– Толковый… Мало ли таких толковых. Мы вот с тобой, что, бестолковые? Или опыта не имеем. А нас, небось, не пошлют.
– Ну тебе грех жаловаться, особенно в свете последних событий.
– Каких еще событий?
– Ты же стал теперь большим начальником.
– А, ты про это. Нет, Володь, собственно никто не жалуется, но иногда бывает обидно, что тебе ничего, а кому-то все. Несправедливо…
– Шура не кто-то. В его годы мало кто защищает докторскую. А мы с тобой, к слову говоря, даже не кандидаты.
– Ну и что тут такого. Я всю дорогу на оперативной работе, когда мне было диссертации писать?
– Вот ты говоришь несправедливость. Тебе было некогда, а он успел и защититься, и на практической работе выдвинуться.
Последняя фраза Гамова больно уколола Мишу.
– Защититься, а что защититься, читал я эту диссертацию, никаких великих научных открытий там нет. Так… описание. Недаром его в первый раз провалили. Помнишь, он уже банкетный зал в ресторане снял, людей наприглашал, а отмечать оказалось нечего.
– Тем большая ему хвала. Другой бы раскис, а Шура, видишь, со второй попытки, а своего добился.
– Чего добился? Что на гробовой доске напишут: доктор наук? Пусть на моей могиле вообще никаких надписей не будет, обижаться не стану. Жадность, жадность, Володя, человека съедает. Все мало, всем все хочется больше. Вот и Шурка готов был землю зубами грызть, лишь бы только в доктора пролезть, а сейчас Женеву ему подавай.
– Но это же естественно. Пока мы с тобой пили кофе в буфете, он грыз зубами землю, за что теперь получает определенную компенсацию. Все в порядке вещей.
– Старик, я всегда ценил твой юмор, но в данном случае юмор ни при чем.
– Слушай, – сказал Гамов, поставив пустые тарелки на поднос и придвигая к себе стакан чая, – а ты не обратил внимания на такой парадокс: вот работает какой-нибудь бездельник, вернее он не работает, а только присутствует на работе, и часто этот бездельник мирно уживается со всеми, особенно, если атмосфера заведения соответствующая. Никто не кричит, не возмущается. Или, например, кто-то проштрафился. Что ему сделают? Ну, поругают, ну пристыдят, а потом махнут рукой и скажут: “Черт с тобой, только смотри, чтобы это никогда не повторялось.” Проштрафившийся вызывает жалость, у него находится тысяча и одно смягчающее обстоятельство. Но зато если кто-то, как ты выразился, зубами землю грызет, пытается что- то сделать, то все выступают против него единым фронтом. Если бы Шура не был доктором и не ехал бы в Женеву, ты бы первый говорил, что он отличный мужик, но раз Шура все-таки доктор и едет в Женеву, значит, он карьерист, бездарь и выскочка.
– Ну ты, знаешь, не перегибай. Я так не говорил.
– Пусть не говорил. Это не меняет сути, парадокс остается.
Казалось бы, по идее все проще простого: у бездельника земля под ногами должна гореть, деловому, наоборот, всяческая поддержка. А в жизни, видишь, не всегда так. Очень уж мы не любим, когда кто-нибудь лучше и удачливее нас.
– Ладно, бог с ним, – Миша махнул рукой, – давай лучше по кофе ударим.
– Я кофе не буду. Мне после него, как ни странно, спать хочется. И вообще, мне пора, счастливо тебе, звони, не забывай.
– Ты тоже звони. И как время появится, заходи обязательно. Я хоть и не доктор наук, но бутылку всегда поставлю, так что заходи. Договорились?
– Договорились.
Гамов встал, пожал руку Мише и быстрыми шагами двинулся к дверям. Подходя к своему этажу, Владимир Валентинович поздоровался с двумя молодыми сотрудницами из финансового отдела, оживленно обсуждавшими за сигаретой какие-то наболевшие и отнюдь не служебные проблемы. Декольте, довольно яркая косметика относили их к той категории женщин, которая по гамовской классификации имела наименование “красотки кабаре”. Пятачок, где стояли “красотки”, невозможно миновать, не остановившись и не поприветствовав кого-то, потому как здесь была курилка – неофициальный центр общественной жизни объединения. Заключенные сделки, планы, отчеты, перестановки в руководстве, загранкомандировки, различные марки пива, победа, либо поражение “Спартака”, поведение в быту отдельных товарищей, новое платье, ноги секретарши и многое-многое другое становилось предметом дискуссий, развертывавшихся в курилке в течение дня. Человек, избегавший посещений в курилке, терял очень многое: он хуже знал людей и хуже знал о людях, чем тот, кто хотя бы раз в два часа высасывал сигарету в компании своих коллег. Ценнейшую роль курилки в живом общении признавали все курящие и некурящие, и только два человека, уборщица Настя и Гамов, позволяли себе открыто выступать против нее: Настя потому, что ей приходилось собирать раскиданные по всей лестнице окурки, а Гамов – из-за принципиального убеждения в том, что курилка вредит физическому и, в не меньшей степени, моральному здоровью. По причине совпадения позиций по вопросу о курилке, а, может, по какой-либо другой причине Гамов был единственным в объединении, к кому Настя питала уважение, о чем свидетельствовала почтительная улыбка на ее морщинистом лице, появлявшаяся всякий раз, когда Владимир Валентинович проходил мимо. Остальных же Настя
терпеть не могла и нередко заявляла об этом вслух в весьма крепких выражениях. Однажды Гамов видел, как она шлепнула тряпкой по ногам генеральному директору и воинственно прикрикнула: “Чего по мокрому ходишь? Ослеп что ли?” Но все прощалось Насте за то, что с утра до вечера без передышек, перерывов и тем более перекуров яростно и упорно она терла пол, ни с кем не разговаривала, ни на кого не отвлекалась, а просто терла пол, бормоча себе что-то под нос или просто ругаясь.
Одна из “красоток” сообщила Гамову чрезвычайно радостное известие о том, что в шесть часов будет собрание, на котором надо обязательно присутствовать.
Собрание оказалось скучным и нудным, и, если бы не привычка вести записи, Владимир Валентинович наверняка бы уснул. К тому же несмотря на обещания говорить кратко, ни один из выступающих не укладывался в регламент. Время перевалило за восемь, все занервничали и заерзали, и стало ясно, что пора кончать. Когда последовала традиционная фраза: “Будут ли товарищи какие-нибудь вопросы?” – кто-то рискнул поднять руку, но аудитория среагировала на этот вызывающий поступок столь бурно, что рука немедленно опустилась. Через несколько мгновений после того, как председатель произнес заключительные слова, в зале уже никого не было.