билетом. А из Москвы в Прокопьевск, на всеобщее издевательство, ведь след дойдет и до Прокопьевска, такие вещи трудно скрыть. Лешу трясло от этих мыслей, страх давил даже острые впечатления прошедшей ночи.
Выходные Тармаков провел в кресле, ожидая чего-то, скорее всего телефонного звонка. Но никто не позвонил. Утром в понедельник он отправился на службу, словно на казнь. Но казнь не состоялась. Жизнь текла своим, обычным канцелярским ходом. Коллеги так же здоровались, как в пятницу, машинистки как обычно пригласили на чай. Лишь Дмитрий Сергеевич на бегу в коридоре бросил:
– Разыскала вас супруга?
– Да, – шепнул полумертвый Леша.
– Ну и хорошо.
И никаких дополнительных вопросов. Что дальше? Не готовится ли удар ниже пояса? Не стоит ли за внешним равнодушием уже принятое решение? Лучше б они устроили открытый скандал, разрядили обстановку.
Леша нервничал день, два, три. Но нельзя нервничать вечно. Чувство опасности стало притупляться. Вокруг ничего не менялось. Никуда не вызывали. Намеков в разговорах не проскальзывало. Может, пронесло? Ведь в жизни есть место везению. В конце концов шумиху поднимать Дмитрию Сергеевичу невыгодно. Вообще всем невыгодно. Шум, разборы, традиционный вопрос: “Вы куда смотрели?”, ведра грязи… Здесь у людей задача – как можно дольше продержаться, как можно позднее вернуться на родную землю, в родные советские учреждения с их сторублевой зарплатой и разыгрыванием в шапке заказов на жратву. Скандалы отрицательно влияют на выполнение сверхзадачи, поэтому в целом пассажиры этого корабля заинтересованы молчать и делать вид, что ничего не замечают. Но одна логика заставляет молчать и не замечать, другая – есть и другая, тоже вполне жизнеспособная – заставляет сваливать коллег и набивать себе очки. Ведь скандал – это чье-то падение, а стало быть вакансия и перегруппировка сил: тот упал, а кто-то поднялся. В состязании двух логик проходит учрежденческая жизнь, предугадать, где какая перетянет, под силу только гроссмейстерам.
Опасность накатывалась с другой стороны. Потерял чувство меры Томас. То и дело он заходил в кабинет, приносил ненужные бумаги, что-то напоминал, пересказывал новости. Но смотрел… как он смотрел. Леша сгорал от стыда, правда, скорее это был не стыд, а трепет, в нем начинали бродить неведомые соки. Ладно бы Томас глядел так, когда наедине. Кажется, окружающая публика тоже стала улавливать. Во время очередного чаепития у машинисток Томас изобразил во взгляде такое безумство, что любой взрослый человек