советское представительство, участвовать в партийных и иных мероприятиях, но в стенах ООН не разглашать факты своей принадлежности к партии.
Первое, что почувствовал Леша, взяв в руки газету – страх. Он пошел по хрупкому льду. И на свой берег уже возврата нет.
Только сейчас Тармаков во всей яви понял, что интервью сожгли мосты. В одну ночь. Он – перебежчик. Поэтому хитрый Томас торопился, настаивал на газетной шумихе. Воспользовался замешательством. Можно еще побежать в посольство, упасть в ноги чиновникам и плакать, плакать, мол, опоили, обманули, поддался искушению, а интервью спровоцировало ЦРУ. Но это глупо. Отправят в Москву, а там, в тиши кабинетов будут кишки на свои “паркеровские” ручки наматывать. Взвоешь. И на всю жизнь клеймо. Да еще и посадят. Нет, назад нельзя. А вперед куда?
Между тем колесо крутилось. С утра до вечера Леша сидел в китайском ресторане и беседовал с журналистами. Они были разные – молодые, старые, худые, толстые, австрийцы и прочие. Лишь русских не было. Снимало несколько телегрупп. К вечеру Леша абсолютно выдыхался, голос садился, ему казалось – в горле вот-вот что-то порвется и хлынет кровь. Рассказывал он одно и то же: про положение международных гражданских служащих советской принадлежности, про закрытые директивы, про тайную сдачу денег. О личных делах спрашивали мало, лишь одна курносая девчонка из немецкого журнала допытывала биографию и сведения о жене.
Томас проявлял необыкновенную активность. Он составлял расписание для журналистов, встречал провожал их, беспрестанно звонил, договаривался, решал финансовые дела, короче, служил менеджером и добивался на этом поприще успехов. Деньги текли немалые. Какие-то телевизионщики-американцы даже расщедрились на гонорар в три его месячных зарплаты за тридцать минут съемок. Можно представить, как легко и счастливо живут разные там звезды, которые полные дни и ночи забавляют своей трепотней прессу и телевидение.
Но Леша мало думал о деньгах, хотя прежде его волновали именно деньги – вдруг не удастся устроиться, вышибут с работы или болезнь – сбережений нет, а жизнь на Западе жестокая, не попал в стремя – деклассировался и никому ты не нужен. Однако боль о деньгах как-то сразу отлегла. В безумные первые дни после ухода он думал о себе, о том, как постоянно поворачивает и испытывает судьба, словно таинственный кто-то проводит эксперимент, скалит ядовитые зубки, нашептывая: “Ну, поглядим, как ты у нас сейчас попрыгаешь”. Месяц назад он даже в снах не видел того, что происходило сейчас. Месяц назад он интересовал двух-трех человек, теперь – устал сам от себя,