Сцена одиннадцатая
Скромного несли на носилках в машину «неотложки». Его белая холеная рука свесилась вниз и слабо покачивалась. Губы несчастного директора дрожали. Казалось, он силился что-то прошептать, но только хрипел.
Кто-то тронул следователя за плечо. Степанов оглянулся. Рядом с ним стоял молодой человек, помощник врача Грубера.
— Я тут прибежал… — начал молодой медик. — У нас в поликлинике уже все знают! Нам позвонили… А вообще-то я хотел бы поговорить с вами! — вдруг вы- палил он.
— Но я вызвал людей, сейчас приедет криминальная бригада, — возразил Сте- панов. Ему внезапно почудилось, будто кто-то пристально взглянул на него, по- смотрел со спины. Степанов обернулся. Позади курил охранник, тот самый, который передал ему кассеты. Да, именно тот.
Следователь вернулся к директорскому кабинету. У двери взволнованно расхаживал главный дирижер Борис Семенович Грибаков. Он мерил паркет бы- стрыми шагами, заложив руки за спину. Неподалеку замерли у окна Грушева и Молочкова, поглядывая то на Грибакова, то на Степанова. Молочкова кокетливо покачала головой, всем своим видом желая показать, что ей некогда!
Степанов пропустил Грибакова в кабинет и прикрыл за собой дверь. Первый вопрос, заданный им дирижеру, касался именно Грушевой и Молочковой.
— Как эти красавицы ладят друг с другом?
— Они терпеть друг друга не могут, — коротко и ясно ответил Грибаков.
— Но сейчас они так мирно беседуют.
— Это одна видимость. На самом деле они постоянно грызутся между собой.
— Что же они не поделили?
— Не «что», а «кого». Такой человек у нас только один, — Грибаков вырази- тельно поднял глаза.
— Вы сказали об отношениях Молочковой и Грушевой, что их мирное общение — одна лишь видимость. И много у вас в театре таких видимостей?
— В театре все — одна лишь видимость, — категорично заявил дирижер. — Театр — это же сумасшедший дом. Теперь вот хотя бы Скромный вне игры. И хорошо, что ему балкой по башке попало.
— Вы немного жестоки.
— Вовсе нет. Помните эти строки: «Вакансии как раз открыты. Иных уж нет, другие перебиты»? — Грибаков хлопнул ладонью по столу. — Наш театр застоялся, как добрый конь. Театру, как свежий воздух, необходимы перемены. И теперь, когда не будет Скромного и Томской, эти перемены наконец-то произойдут.
— Можно я задам вам откровенный вопрос?
— Конечно.
— Вам эти предстоящие перемены выгодны?
— Эти перемены выгодны искусству. Вы посмотрите, что сейчас делается с той же «Снегурочкой», к примеру. Опера поставлена, как во времена Островского и Римского-Корсакова. И в то же время опера безнадежно искалечена. Нет, так нельзя.
— А вы, я вижу, революционер.
— Да, не стану скрывать, я искренне хотел устранения Томской и Скромного. Но ведь за желания пока еще не сажают.
И вот свершилось. Тиранов нет. Мы свободны.
— И многие думают, как вы?
— Догадайтесь.
— Наверно, многие.
— Вы правы. Вот еще бы Царедворского убрать.
— А чем же вам не угодил Артемий Ефимович?
— Знаете, некоторыми людьми возможно управлять через женщин, а вот другими — через мужчин. И, к сожалению, таких становится все больше.
— Не понимаю.
— Ну, одни мужчины любят женщин, а другие — мужчин.
— А-а…
— Ну да.
— А как вы предполагаете, кто займет место Скромного?
— Или я, или Царедворский. А может быть, еще кто-нибудь. Ведь существуют Попечительский совет, Кремль, Союз театральных деятелей. Есть кому заниматься Большим театром. А Царедворский вам ничего не говорил?
— Что вы имеете в виду?
— Вы же «Снегурочку» слушали? —Да.
— Молочкову заметили?
— Конечно. Она Весну танцевала.
— И вы находите это естественным?
— Что именно?
— То, что Молочкова танцует Весну.
Степанов припомнил свой разговор с
Машей в фойе.
— Представьте себе, я знаю, что обычно Весна не танцует, а поет.
— Мало того. Весна обязательно должна петь. Она ведь общается психологически то с Морозом, то со Снегурочкой.
— Но почему же все-таки на роль Весны утвердили балерину Молочкову, а не какую-нибудь певицу?
— Это все Царедворский, а на Царедворского надавил Скромный. А Скромному приказал сами знаете кто. — Грибаков выразительно посмотрел в окно, из которого виден был Кремль.
— А как Томская отнеслась к такому назначению?
— Она была решительно против. Я ее поддерживал. Галина хотела, чтобы партию Весны исполнила Величаева. Но ведь Величаева подменяла на многих спектаклях Томскую, и все чаще и чаще. Значит, Весну она петь не могла никак. Тут еще и Тимошенков вмешался, возражал Скромному. Ну и в итоге что вышло? Сами видели. Снегурочка старше своей матери Весны, а Весна немая. Полный абсурд.
Интересный разговор прервался, потому что в кабинет вошел один из крими- налистов. Степанов отошел с ним в угол комнаты, началась тихая беседа.
— Короче, так, — шептал криминалист, — на площадке лесов, откуда на Скромного упала балка, обнаружились ясные следы грубых мужских ботинок. Вот, прошу. — Он протянул Степанову бумажный листок с рисунком подошвы. Отпечатки пальцев рук обнаружены не были. Вероятно, преступник действовал в перчатках. И еще. Неприятная новость. Скромный скончался по дороге в больницу. До реанимации не довезли. — Криминалист вздохнул.
— Хорошо, можете идти, — Степанов простился с коллегой.
Грибаков смотрел задумчиво. Степанов вернулся за стол. Разговор продолжился.
— Но как же публика? Неужели никто не замечал, что Весна танцует вместо того, чтобы петь?
— Да ну! Публика — дура. Она думает, так и надо. Но мы-то понимаем.
— И все-таки почему Молочкова получила эту роль?
Грибаков мялся, смущался, затем все- таки воскликнул:
— Сафьянов! Вот потому-то Томская и ненавидела Молочкову. Вера Молочкова обещала ее отравить. Да что там! И Грушева туда же. Каждая хочет, чтобы Сафьянов покровительствовал именно ей и никому другому.
Степанову очень хотелось спросить, есть ли в театре честные женщины, такие, например, как его Маша. Сын Николай частенько упрекал отца в старомодности, утверждал, что теперь самое главное в жизни — деньги. Но театр… Так хочется, чтобы искусство было чистым! Степанов покосился на Грибакова. Трудно было себе представить, чтобы этот тучный человек бегал по строительным лесам, хотя он открыто и декларирует свою ненависть к театральному руководству. Внезапно за- звонил телефон. Степанов снял трубку, услышал голос начальника:
— Как дела, Вася?
— Продвигаюсь. — Степанов прикрыл трубку ладонью, кивнул Грибакову, показывая, что тот может идти. Когда Грибаков вышел, Степанов продолжил разговор: — Вот, народ опрашиваю.
— Ты мне в Управлении позарез нужен.
— Даниил Евгеньевич, еще двоих осталось допросить.
— Кого?
— Певицу Грушеву и балерину Молочкову.
— Да ну их.
— Но они давно ждут.
— А я тебе говорю: отпусти их. Отпусти и приезжай немедленно.
Степанов вышел в коридор. Молочкова и Грушева присели на подоконник.
— Девушки, вы можете быть свободны.
Молочкова раздасадованно фыркнула. Грушева ушла молча. Теперь Степанов заметил, что певица не отличалась красотой, у нее было остренькое мышиное личико и маленькие пронзительные глазки. Царедворский и Грибаков ждали следователя внизу. Оба показались Степанову мрачными. «Поссорились, что ли?» — подумалось следователю. Они вполне могли теперь поссориться. Ведь каждый из них получил шанс сделаться в самом ближайшем будущем директором Большого театра. Царедворский и Грибаков кинулись к Степанову. Оба хотели поговорить со следователем конфиденциально. Степанов направился к своей машине. Царедворский зашагал рядом.
— А вы знаете, что муж Томской приходил в тот вечер в театр?
— Вы сами его видели?
— Да.
— И что же он делал?
— Я видел его в антракте. Он пил коньяк в буфете бельэтажа.