Сцена двенадцатая
Несмотря на строгий приказ Даниила Евгеньевича, Степанов поехал сначала не на Петровку, а в поликлинику. Он узнал фамилию помощника Грубера — Книгин. Может быть, зря не поговорил с ним? Но ничего, пусть Книгин помается, пусть подумает, будто следователю он неинтересен. Потом откровеннее будет. Возле здания Новой сцены Степанову попался Мизгирь — Тимошенков.
— Ну вот, — Тимошенков натянуто улыбнулся. — А я как раз к вам шел.
— Мы еще успеем поговорить. Разве у вас что-то экстренное?
— Бывший муж Томской…
— Знаю. В тот вечер он был в театре.
— Откуда вы знаете?
— Простите, но вопросы обычно задает следователь. — Степанов нервничал и досадовал на Даниила Евгеньевича, который так не вовремя прервал допрос.
Внезапно Степанов резко бросил Тимошенкову: — Покажите ваши подошвы.
— Что?!
— Подошвы ваших ботинок.
Картина была забавная. Двое солидных мужчин рассматривают подошву ботинка. Причем один из них балансирует на одной ноге, с которой этот ботинок снят. Тимошенков злился. Степанов досадовал. Конечно же, подошва ботинка Тимошенкова совершенно не походила на следы, обнаруженные на строительных лесах. Степанов отдал ботинок Тимошенкову и сердито вертел перед глазами бумажный листок.
— Можно? — Мизгирь потянулся за листком. Степанов не стал прятать улику. — Это театральная обувь.
— То есть? Что такое «театральная обувь»?
— Это обувь для сцены, для танцев. Видите, какой рисунок подошвы? Грубый, как хирургическая шина.
— А чем все-таки отличается такая обувь?
— В такой обуви топать удобно. Например, в испанских танцах.
— А в «Снегурочке» топают? Я что-то не припомню.
— Нет, в «Снегурочке» не топают. Топают в других операх, в «Кармен», в «Навуходоносоре», в «Набукко». Вот выходит фараон, и воины притоптывают в такт музыке.
— Хорошо. Это, конечно же, не ваша обувь.
— Конечно. Это и размер не мой. У меня стопа крупнее. Но все равно это обувь танцора кордебалета.
Мизгирь бросил быстрый взгляд на туфли Степанова. Зимняя обувь следователя не отличалась особенной добротностью.
Теперь Степанов мог ехать в Управление. Ведь ни Книгина, ни Грубера он в поликлинике не застал. Один уже ушел, а другой так и не появлялся, известив те- лефонным звонком, что плохо себя чувствует.
В Управлении Даниил Евгеньевич сразу выложил на стол пару кассет:
— Вот, ты забыл.
Степанов проглотил обиду. Если кто и забыл, то уж, во всяком случае, не он.
Даниил Евгеньевич прошелся по кабинету.
— Вот что, Василий, дело Томской надо закрывать.
— Почему?
Даниил Евгеньевич явно был не в своей тарелке, нервничал:
— Потому что нет состава преступления.
— Но я кое-что нарыл.
Даниил Евгеньевич замахал руками:
— Нет, нет. Забирай кассеты. — Отдавая кассеты, он как бы показывал, что дело закрывается отнюдь не по его инициативе. А по чьей же? Ну конечно, по приказу начальства.
— Нет никаких доказательств убийства Томской, — сказал Даниил Евгеньевич.
— А пятна крови?
— Томская пила. Она могла в пьяном виде споткнуться, упасть и пораниться.
О призраке Томской Степанов не хотел говорить, потому что пока не знал, что за этим кроется, хотя и догадывался, что отнюдь не мистическое, а самое что ни на есть материальное. Но о показаниях уборщицы ЦУМа умалчивать не стал. В ответ Даниил Евгеньевич развел руками:
— Говоришь, она кого-то видела? Ну и что. Мало ли какая чушь бабе привидится.
— А гибель Скромного?
— Несчастный случай.
— А следы на площадке лесов?
— Ну, ходил там кто-то. Но где доказательства, что эти следы имеют отношение к свалившейся балке?
Тут до Степанова начало доходить. Нет, Даниил Евгеньевич вызвал его отнюдь не случайно. Нарочно. Нарочно, чтобы не дать допросить Грушеву и Молочкову. И за всем этим вполне может стоять Сафьянов. Кто-то следит за Степановым, кто-то вовремя докладывает Сафьянову. И как только у следователя что-нибудь наклевывается, ему тут же ставят палки в колеса. А теперь вот решили совсем закрыть дело.
— Битнев тебе поможет.
— Поможет — что?
— Да дело закрыть.
— Но ведь Андрей — специалист по экономическим преступлениям.
— Не имеет значения. Зато человек толковый.
«А я, значит, бестолковый», — подумал Степанов, но при этом миролюбиво улыбнулся, сделав вид, будто нисколько не обиделся.
— Не беспокойся, найдется твоя Томская, — утешил его Даниил Евгеньевич.
Что ж, начальник вполне мог знать что-то такое, чего Степанов никак знать не мог. А может быть, Даниил Евгеньевич просто-напросто блефовал? И почему только эти дурацкие интриги мешают вести расследование нормально? У Сте- панова даже голова заболела. Но все же он задал следующий вопрос:
— А как же заявление Тимошенкова?
— Он забрал заявление.
— Я его видел совсем недавно. Он мне ничего не сказал.
— Еще скажет. — Голос Даниила Евгеньевича прозвучал почти угрожающе. Степанов решил, что с начальником сегодня лучше не связываться.
Маша то и дело спрашивала мужа, как дела в театре.
— Я же не имею права откровенничать с посторонними, — отнекивался Степанов.
— Ну, Васенька, я ведь не посторонняя. Во-первых, я твоя жена, а во-вторых, я ведь была с тобой в театре.
Маша оказалась более наблюдательной, чем ее супруг.
— А ты знаешь, что я хорошо разглядела, кто сидел в ложе.
— Я уже знаю: Сафьянов, композитор Тренников, еще кто-то, ну, и кто-то из пе- виц или из балерин, не помню.
— А вот и неправда. Ни одной женщины там не было. Кто тебе сказал, что там были женщины? Тебя обманули. Там были одни мужчины. Я еще удивилась. Очень, очень солидные люди. И знаешь, что я еще заметила? Когда артистов вы звали на поклоны, в ложе произошло замешательство. Все разом поднялись и вышли.